Крушение
Шрифт:
Женщина на минуту прекратила стирать, разогнула спину, локтем отвела со лба распущенные косы, черные, как сажа, достающие ей чуть ли не до колен. «Умаялась, бедняга. Ежели бы дозволила, охотно пособил», — сочувственно подумал Степан и начал вкрадчиво отворачивать лицо от щели, не сводя, однако, завороженных глаз. Причиной этому было то, что женщина повернулась лицом к стене, к самой щели, но не увидела его, нет, только задумчиво смотрела на камни, заложив от усталости руки за шею. «Боже мой, что я вижу! — чуть не вскрикнул Степан. — Да она совсем молодуха. А глаза–то какие строгие, немножко, правда, раскосые, но жгучие,
— Стой и не шевелись! Ты куда, басурман, лезешь? Не шевелись, говорю, пулять буду картечью!
Степан взглянул наверх и ужаснулся: прямо на него из камней нацелены были два ствола, а над ними длинная взлохмаченная борода.
— Да ты что… Да вы что, папаша? Я так, между прочим… Да я войну протопал — не царапнуло. А тут от своей же картечи гибнуть… Пощади…
Стволы исчезли.
Степан еще с минуту стоял ни живой ни мертвый.
— Да залезай уж, — окликнул его сердитый голос изнутри ограды. — Вот сюда, где сток воды… Собаки легко подлазиют, и по нужде человек могет. Неудобства, конечно, а ничего не поделаешь. Война…
Бусыгин рад был и этому лазу.
Встретил его старик с окладистой бородою, моложавый на лицо, весь загорелый, медного цвета, как пятак, и с маленькими хитроватыми глазками.
— Приятно извиняюсь, — сказал он, кланяясь в пояс, не выпуская, однако, из рук ружья.
Бусыгин протянул ему ладонь, кося глазами вдоль стены. Молодайки не было на прежнем месте, и в корыте оседала пенная вода.
— По какой причине пожаловал на мой редут? — спросил дед строго.
Бусыгин едва сдерживал себя, его разбирал внутренний смех, но не подал вида, даже похвалил:
— Хорош редут! Вот уж поистине инженерные укрепления! Всю войну с границы топаю, а таких укреплений не видел. Чьими же это руками редут возведен?
Похвала служивого обрадовала деда. Душа его смягчилась и уж совсем подобрела, когда он пригласил присесть на пенек.
— С дороги–то небось умаялся. Присядем, — сказал дед и опустился первым, держа промеж ног ружье.
Бусыгин снова пошарил взглядом по двору: чернокосой хозяйки не было, сидела, наверное, в хибарке. Посетовал в душе, что дед сел лицом к стене, пришлось и ему садиться рядышком, не оглядываясь, пялить глаза на серую ограду. Чувствуя себя неловко от досады, что не увидит молодайку, если даже она придет и будет стирать, Степан достал кисет и закурил. Пыхтел цигаркой сильно, пускал в щель дым и деду ноздри щекотал. Наконец дед не выдержал этого щекотания, хотя ему и было приятно от запаха донника, и сказал:
— Не могу, когда измором берут… Ты, служивый, мотай отсюда али давай табачку.
— Да вы что, папаша? Разве я вас не угостил? Да вот он, кисет–то, на пне… Прошу,
— Куда, на кого? — встрепенулся дед.
Степан слукавил, едва удержавшись от смеха:
— На редут твой. Всем крепостям в пример.
— Ты мне, служивый, не хвали, сам знаю и убежден в прочности редута, — к удивлению Степана, заговорил дед. — Лучше совет дай, какие еще Добавочные работы провести. Покритикуй, ежели не отвык. А то у нас критики боятся…
Степан посерьезнел.
— Значит, редут возвел?
— Ну, редут. Рази не видишь? — сразу озлясь, ответил дед.
— Бить будешь?
— Не миловаться же с ними. Полезут, зачнут брать приступом — пущу в ход оружие.
— А бойниц–то у тебя — раз–два и обчелся. Нет кругового обстрела.
Дед не ответил, лишь озабоченно почесал за ухом: «Да-а, маловато. И как он успел, бес лупоглазый, рассмотреть. У неприятеля на это тоже нюх имеется», — а вслух сказал:
— Выкладывай дальше.
— Как защищаться будешь? Где укрываться, в случае налета? В этой хибарине? — Бусыгин уже злился.
Дед чмокал губами, пока не нашелся что возразить.
— Э-э, мил–человек, — заговорил, приободрясь, дед. — Моя хата неприметная, поддень ветер и — улетит, как курица со своим хвостом… Но хоть моя хибарка и плохонькая, а приманывает. Ты вот зачем ко мне приволокся? Думаешь, пособить? Не-е!.. — Погрозил он пальцем Бусыгину, готовому в этот миг провалиться сквозь землю.
Сзади прыснул женский голос:
— Прямо уж… У тебя только и на уме, Силантий, что кто–то украсть хочет твою сноху. Кому я нужна замужняя да в годах…
Бусыгин почувствовал из–за спины ее жаркое, опаляющее дыхание и не выдержал — оглянулся. Она посмотрела на него притворно строгими глазами. «Что и говорить — в годах! Булочка сдобная», — подумал Степан.
— Ладно, сноха. Перестань меня укорять, — отмахнулся дед и вернулся к мучившей его думке: — Твою критику, служивый, разумею. Амбразур, говоришь, побольше. Проделаю ночью вкруговую… Но ты иди–ка, иди, милок. Критику–то навел ради блажи. Видал я тут много вашего брата, охочего до молодиц. Соблазните, а я оставайся один редут защищать, — вернулся к своему дед.
«Упрямый», — пожалел Бусыгин, серчая, и уже подумал, что ему сейчас опять придется ретироваться не солоно хлебавши, обдирать кожу, пролезая под камнями.
Выручила молодайка.
— Не отваживай, — сказала она с твердостью в голосе. — Военный все диспозиции, как ты говоришь, знает. И нам безопаснее… А то соберу манатки, Гришку за руку и — на обратный берег.
Дед весь затрясся от этих пагубных для него мыслей снохи.
— А редут кто будет защищать? Гришатку не тронь, потому как свово заимей…
Сноха подступилась к нему, положив на бедра руки, открытые до локтей, и презрительно сощурилась:
— Что ты сказал? Повтори!
Дед Силантий не в силах выговорить то, что сказал, лишь шевелил беззвучно губами.
— А вот и заимею. И тогда уж извиняюсь!.. — Она играючи приподняла ладонь, как бы давая понять, что вольна в своих поступках.
— Никто тебя не держит. Отпущаю на все четыре стороны! — вознегодовал Силантий. — А насмехаться над моим редутом не дозволю. Большие этажные дома вон уже горят. Заводы бомбит германец, нефтебазу поджег… А мой редут держится и будет держаться намертво.