Крылья, ноги... главное - хвост!

Лосева Александра Анатольевна

– По какому маршруту, черт тебя подери?!?!

– Понятно, - удрученно вздохнул шантажист, вышел из тени дерева и снял капюшон. Иефа тихо пискнула от неожиданности – орков она раньше видела только на картинках в храмовой библиотеке, а ни для кого не секрет, что картинки в храмовой библиотеке зачастую мало соответствуют реальности. – Что случилось?

– Ты орк? – зачем-то уточнила Иефа, словно он мог неожиданно оказаться летающей коровой, например.

– Я орк, - слегка удивился орк. – А что?

«Орк-шантажист – надо же!» – потрясенно

подумала полуэльфка, но озвучивать мысль не стала – из соображений политеса.

– Ничего.

Орк-шантажист недоуменно пожал плечами и на секунду задумался, видимо, пытаясь вернуться в русло беседы.

– Да. Так вот! Давай так: я задаю тебе вопросы, на которые ты можешь ответить «да» или «нет», а можешь вообще не отвечать, если не захочется, а потом я тебе рассказываю, что за маршрут и почему все пошло наперекосяк. Идет?

– Не идет! – замотала головой Иефа, попутно пытаясь отделаться от размышлений на тему – что лучше звучит: орк-шантажист или орк-вымогатель?

– А что идет?

– Как тебя зовут?! – страдальчески выкрикнула полуэльфка, замаявшись размышлять.

– Норах.

– Вот хорошо – Норах. Не идет, потому что давай наоборот: сначала ты рассказываешь, потом я отвечаю.

– А ответы твои будут зависеть от полноты моего рассказа?

– Именно.

– И ты готова в него поверить?

– В кого?

– В мой рассказ.

– Настолько же, насколько ты готов поверить в них.

– В кого?

– В мои ответы.

– Тьфу, пропасть! – сплюнул Норах и рассмеялся.

Мир рушился, а он опять все вспомнил слишком поздно. Они шагали по выжженной земле, голодные и равнодушные, утоляя голод безразличием к чужой боли, не жалея никого, потому что уже некого было жалеть. Он закрыл глаза и зажал ладонями уши, чтобы не видеть и не слышать, как они подходят все ближе и ближе. Ему хотелось не быть вовсе, уничтожить саднящую память, уйти, умереть, исчезнуть, обмануть их и самого себя, оставить ни с чем, потому что от него они ждали не боли, не страха и не ярости, от него они ждали – похвалы…

Он боялся думать, что случится, когда он останется один в разрушенном мире, куда денутся его слова и дни, как произойдет то, во что очень сложно было поверить – смерть. В том, что смерть придет, он не сомневался, он видел ее в беспокойных тенях, скачущих по стене. И потом, так уже было. Он трясся в мучительном ознобе и уговаривал себя, что смерть – это хорошо, это намного лучше, чем остаться одному в разрушенном мире и медленно сходить с ума. Но страшно, страшно! Боги, как хотелось бы не знать, что умрешь вот сейчас, через несколько минут, дрожа от страха на развалинах своего мира! Боги, милые, знали бы вы!

Они будут голодны всегда. Снова и снова, по кругу, и в сотый, тысячный раз память вернется слишком поздно, память, искалеченная невнятным бормотанием безумца, и каждый

раз знать, что вот сейчас умрешь, и что виноват сам, сам!

Боги, неужели одного раза было недостаточно?!

И эта бесконечная череда жизней, в которых не осознаешь себя, а значит, живешь только эти последние несколько минут, когда уже ничего, ничего не изменить!

Они шагали по выжженной земле, голодные и равнодушные, они искали его взгляд, мутный от страха и жалости к себе, они ждали одобрения. Он сам выстроил эту схему когда-то, и был невероятно горд собой, горд тем, что вот как все просто, и странно, что никто не додумался до этого раньше, а он смог, он нашел в себе достаточно дерзости, чтобы сделать мир лучше!

Они нашли его, но не нашли одобрения. Он смотрел им в глаза и видел, как схема, его схема, такая простая и логичная, пытается принять и освоить его панику, найти нишу для его отвращения, не находит и делает единственно правильный вывод: его больше не должно быть.

Да, так правильно. Это логичное завершение. После него можно идти дальше, потому что только так все будет правильно. Только так и не иначе. Они не знали, что такое компромисс.

Он им не объяснил.

Отмерянные ему минуты утекли сквозь трясущиеся пальцы, и его не стало.

Зулин замычал от невыносимой муки кошмара, дрыгнул ногой и, наконец, проснулся. «Что случилось?» - Зверь сидел рядом и внимательно смотрел на хозяина. «Сны! Демон Баатора! Мне снятся сны!» «Всем снятся сны, - протелепал Зверь и отвел взгляд. – Кому-то добрые, кому-то страшные, кому-то неприличные… Кому-то – и те, и другие, и третьи. Почему ты так встревожен?»

– Мне никогда не снились сны, - вслух сказал Зулин и потер лоб. Голова гудела, как потревоженный улей. – Просто не снились – и все. «Он проснулся в холодном поту» - это не про меня. Я засыпаю, и меня нет. Потом просыпаюсь – и я есть, понимаешь? Только так, без всяких «но» или «если». Я помню себя чуть больше пяти лет, с тех пор, как очнулся в башне старикашки Мо. То есть, наверняка у меня была до этого какая-то жизнь, наверняка я родился и вырос, не мог же я появиться на свет сразу таким?

«Каким?»

– Взрослым.

«Ты взрослый?»

– Не смешно. Да, я взрослый. Я так себя чувствую. И я уверен, что в той жизни, которую я не помню, я тоже не видел сны. Когда Учитель ворчал, что из-за моей тупости ему теперь снятся кошмары, во мне ничего не откликалось. Я говорю не о сочувствии, понимаешь? Я о том, что во мне не было даже элементарного понимания, как это – увидеть сон, не важно какой.

«А теперь?»

– Теперь…

– Зулин, с кем ты разговариваешь? – раздался недовольный голос эльфа.