Крылья в кармане
Шрифт:
Василий (нагибается ко мне): А тут контрреволюция. Ей-бо-гу! Здесь насмешка.
Артист: Ринемся…
Я: Нет! Они без злого умысла. Они зарабатывают хлеб.
Василий: Постой, постой! Неужто все это вранье? И людей нет, и — колхозы не так, а этак только… артисты?
Рабочий (махнув рукой): «Сомкнем и ринемся»! «Сомкнем и ринемся»! Вот сукины сыны!
Когда опускают занавес, мы поднимаемся и, не сговариваясь друг с другом, берем шинели, выходим на улицу. Молча мы приходим к мокрой скамейке на бульваре.
— Ведь я крестьянин, — говорит Василий, словно оправдываясь за актера, — а ты вот — рабочий.
Я понимаю, почему он говорит эти слова. Необходимо
— Василий! — говорю я. — Мы скоро демобилизуемся, как тот, что на сцене. Давай работать на пару.
— Как тот, что на сцене, — механически повторяет Василий. — Это что значит — «на пару»? — переспрашивает он, — Какой такой пар?
— Вместе. Два сапога — пара. На пару. Вдвоем.
— Давай! — Василий решительно поворачивается, смотрит мне в лицо. — Давай! В деревню, в Туркестан, на болота — куда сунут. Так?
— Так! — Я протягиваю руку, хотя не вижу руки Василия, и натыкаюсь, вхожу в его теплую ладонь, в большое рукопожатие.
— Я голодал, — вдруг вспоминаю я.
— Давай, — говорит Василий, — все приказы, все кампании, все, как говорят, соки. И чтоб ни жена, ни баба, никто!
Так условились мы быть самими собой.
Это было на бульваре, после тумана. Влажный воздух липко окутывал нас, нашу скамейку. Мимо ходили женщины и громко смеялись. Фонари вдоль трамвайной линии уходили далеко. Последние в линии сливались со звездами. Все было открыто. Небо рассыпало все звезды.
Мы спускались с холма к Балайбе. Избы стояли вразброд, как скотина на пастбище, то есть дверьми на все стороны света, друг к другу косо. Самый ловкий землемер не выкроил бы ни одной улицы из ста дворов Балайбы. Но я был уверен, что улица здесь когда-то существовала, хотя не мог себе объяснить, в силу какого землетрясения или революции дома сместились и так вот стоят вразброд.
— Вот она, наша родина! — сказал Василий. Я счастливо улыбнулся. Может быть в самом деле здесь моя родина? Кто знает!
Мы вошли в Балайбу к концу дня. Солнце садилось, и водянистый закат невысоко поднял свое розовое зарево. Избы стали темней. Предвиделась бледная, неполноценная ночь, такая, в которую нельзя ни воровать, ни сговариваться, ни целоваться, а только вяло спать, просыпаться, выходить в подштанниках во двор, смотреть на луну: «Светает? Нет еще?» — и снова ложиться спать. Закат тянулся медленно.
Я подумал: «Неужто и зарево пожаров здесь только розовеет на небе?» Книжные образы преследовали меня. В Балайбе я ждал, что откуда-нибудь из-за изгороди выскочит черная собака, залает на нас, а потом начнет ласкаться к ногам Василия. Я ждал эту собаку с той уверенностью, с какой ждал бледную ночь и постепенную позолоту луны облачного цвета. Но собаки не было. Василий постучал в дверь избы. Кой-кто из соседей, завидев его, уже подошел к холмогоровскому дому и здоровался с нами. Дверь открыл старик в лаптях, бородатый, похожий на дерево, — отец Василия. Он поцеловал сына, поцеловал меня, сказал: «Здравствуем, сыночки, здравствуем!» — и вошел в дом. В комнате к Василию подошла, краснея и волнуясь, женщина необыкновенной северной красоты. В ней жили голубизна, золото и хлебный запах. Она была ярче всей природы, написанной разноцветными водичками. Кровь в ней текла красного цвета, вся она состояла из настоящих красок и настоящей теплоты. Я сразу понял, что это жена Василия. Он подал ей руку. Она, усилив смущение, ответила: «Здравствуйте!» Я тоже хотел подать ей руку, но она не обращала на меня внимания. Для нее Василий пришел один. Я смотрел на литографский
Нам дали поесть с дороги. Дом набился полный. Все смотрели, как мы едим. Никто не разговаривал с нами. Все ждали. Во время еды Василий мне сказал:
— Отдыхай. Чувствуешь себя хорошо?
— Спасибо! — ответил я. — Была бы каша, войну выиграем.
— Надо будет поговорить с народом, — сказал Василий.
Я ответил:
— Надо будет.
Наш разговор под взглядами походил на разговор двух актеров перед началом спектакля. Народ ждал. Но едва я вытер рот, у меня спросили:
— Что действующая армия, хорошо живет? Не бунтуется?
— Красная армия? — переспросил я.
— Ну, да.
Я рассказал о нас и о наших начальниках.
И люди, пришедшие послушать новых людей, не задали нам больше ни одного вопроса. Но все стали говорить, шуметь, жаловаться. Что новые люди? Мы могли приехать без всяких впечатлений и знаний. Только наши уши и наше внимание нужны были балайбинцам. Но мы приехали не пустыми. Жалобы и шум не вмещались в нас.
— Добрые люди! — перебил я всех. — Хлеба ваши мы видели, и то, что вы думаете, знал я уже по тем хлебам. Что сказать вам? Сорняк растет меж рожью, колос низкий, зерно маловажное. Ни сапог, ни сахару с такого зерна не намелешь. А я смотрю на вас грустными глазами, и на бедность вашу, и берет меня досада. Сами вы виноваты! Вы перед землей преступники и разбойники. Хотите лучше жить? Хотите?
— Фокусы показываешь? — спросил какой-то низкорослый мужик с бородой козла. (Если бы козел был рыжим!) — Фокусы-покусы? Ярмарка? Не забивай душу! Давай доказательства хорошей жизни. Не можешь в целом поле доказать, давай в горшке. Не можешь на всю Россию, так доказывай, — как знаешь. Но давай доказывай, а не говори слова.
Я всмотрелся в рыжего мужика. На изодранном его кпочкастом ватнике-душегрейке горела одна огромная золотая пуговица с надписью «Hotel Imperial».
Горшка у меня не было. Надо было объяснить без горшка — на всю Россию, как это и происходит на самом деле.
Василий выручил меня. Я выдумывал речь — настоящих слов для этой полосы земли у меня не было. Да и есть ли где на свете моя полоса?
— Мужики и женщины, — сказал Василий, — на агитатора меня не учили, и вообще я не для доказательств приехал к себе домой, а чтоб пахать землю. Земля у нас ленивая — большей частью под снегом спит, как бы помещица. Радости нам от нее мало. Лето у нас плохое. Все это от Бога, и помочь здесь нельзя. Такая мысль у вас, такая была и у меня. Но на службе доказали мне, что, напротив этого, нужно бороться.
— Молчи, сукин сын! — как и следовало ожидать, крикнул отец, встал у света и рукой отодвинул Василия в глубь комнаты. — Служба уму научает, а ты дураком вернулся. С Господом Богом борешься.
— Не про ту борьбу говорю!
Василий встал рядом с отцом. Он был одного с ним роста, одной ширины, но никак не походил на крестьянина. Городская культура оформила его голову. «Неужто все дело в московском парикмахере?» — подумал я.
— Бога я не касаюсь, — продолжал Василий, — прошу понимать правильно. Отцу я приехал помогать, и соседи, которые желают, могут послушать. Я думаю про ту борьбу, которая с пустой землей, с плохим летом, чтоб, выражаясь настоящими словами, победить природные условия. Бог-то бог, да сам не будь плох!