Крылья в кармане
Шрифт:
Я слушал его с волнением. Оно росло во мне, повышая сердцебиение. Если бы кто-нибудь держал руку на моем пульсе, он растерялся бы и сам задрожал. Нарастание этого волнения нужно было измерять манометром, как измеряют давление в паровых котлах. Волнение распирало меня. Черт подери! Василий дипломатствует! Он умеет отступить на шаг; чтоб взять препятствие с разгону. Его научила этому армия. Он бродит в коридорах чужого сознания, как в линиях окопов, изученных на чертежах. Хорошо! Ведь старая русская армия умела учить своих солдат единственной самостоятельной военной хитрости — штыковому бою, открытым атакам, то есть крику, безумию, слепоте. Это была хитрость африканского слона Ямбо,
— Земля требует навоза, — продолжал Василий. — Ее нужно знать: куды что, куды сколько.
Деревня слушала его удовлетворенно. Позже я узнал, что деревня любит, когда для начала ей говорят обыкновенные вещи, которые она знает.
— А может, вместо навоза теперь порошок такой есть, что от него хлеб растет, как фрукта? Я не знаю, я — темный, — притворялся Василий.
— Может, что есть порошок, — сказал кто-то из толпы, к моему удивлению, очень обыкновенно и доверчиво.
— Мало ли что есть! — угрюмо уступил отец. Его деревянные жесты ломали ветви рук. Они желали обхватить всю избу. Он обнял так какую-то невысказанную мысль, сложил руки и больше не размахивал ими. — Австрийцы машиной пашут, машиной и сеют и убирают, а руками одно: едят. А мне такое… — старик разволновался, — белыми руками есть! Чистыми руками хлеб ломать! Господи Боже! Трудящие люди!
— Чево жа! Только давай машину! — кто-то молодой с уважением и опаской перебил старика.
Василий тотчас же подхватил:
— Это верно! Только давай машину! Только давай! — он притворялся неумело и, заглушая собственную неуверенность, громко кричал: — Со мной, соседи, ученый человек: насчет всех порошков, а также машин и всего прочего — первый знаток.
Я сразу не догадался, что речь идет обо мне, но увидел обращенную на меня Балайбу, смутился и что-то хотел сказать, не зная что.
— Агроном? — спросил тот же молодой.
— Нет, нет, нет! — поспешил я ответить, в страхе, что меня заставят лечить землю, начнут спрашивать советов и будут приносить, совать мне в руки злаки и травы, названия которых я даже не знал. Зеленое — застилающее мир — я называл травой, желто-золотое — хлебами, голубое, сиреневое и красное — цветами. Поэтому со страхом душевным я закричал: — Нет, нет, нет! — как вдруг услышал за спиной громовой голос Василия:
— Главней агронома. Куда там! Ба-а-льшой специалист!
Все замолчали. Замолчал и я. Люди смотрели на меня с уважением, которое у крестьян очень похоже на недоверие. Я смотрел на них со страхом.
Много лет тому
— Экземпляр! — сказал дворник. — Яблоки! — говорит.
Я клялся, что воровал яблоки, только яблоки. Страшно было, что меня примут за серьезного вора.
— Но у меня нет ни одной яблони, — очень мягко улыбнулся генерал.
— Ну, груши! — умолял я. — Какая разница! Я больше не буду.
— То есть тебе нет разницы, что воровать? — спросил генерал. — Очень приятная откровенность! Это вот что? — он взял со стола круглый плод и поднес его к моему носу. Я почувствовал сладкий запах прелого винограда. Но плод был круглым. Я сказал:
— Это яблук.
— Во-первых, не «яблук», а «яблоко», — сказал генерал Май-Маевский, — а во-вторых, это не яблоко, а персик, и в-третьих: почему ты врешь? Кто вас учит с ранних лет хитрить? Ведь ты знаешь, что это персик. Зачем же ты врешь? Что за хитрая кровь у вас?
Я зарыдал и стал отбиваться. Я первый раз слышал это слово: «персик». Дворник зажал мне рот.
— Прошу прощения, ваше превосходительство, — сказал дворник. — Вполне можно поверить, что еврейчик говорит правду. Они насчет произрастающих яств, Георгий Андреич, совершенно дурной народ: что виноград — что картошка. Отвыкла нация. Земля для нее, ваше превосходительство, туманная картина. Они больше насчет готового платья. Часы, также ботинки, картузы. Одним словом — «захэн».
Он сказал еврейское слово «захн» — вещи.
Генерал Май-Маевский хохотал. Мог ли думать он, что через двенадцать лет будет изгнан из своей России цыганом и нищим, а меня русский мужик приведет в свою деревню и назовет большим знатоком земли. Пусть я никогда не работал на земле и совершенно не знал ее законов! Пусть я боялся, что сейчас к моему носу снова поднесут плод и я снова скажу: «это яблук», генерал Май-Маевский может не радоваться. На этот раз я был более подготовлен.
Мы прожили в Балайбе неделю.
Сундучки наши стояли за скамьями рядом. У нас были одинаковые зеленые сундучки, запертые на дверную задвижку и сарайные замки. Свой сундучок я приобрел случайно. В армию я пришел со старым клеенчатым чемоданом, купленным дядей моим Зямой Новинкером на толчке. С неохотой, с непомерными расхваливаниями дядя подарил его мне, а у меня его вымолил оставшийся в кадрах взводный командир Волковой в обмен на свой старый сундучок и два рубля доплаты. Таким образом попал ко мне деревянный солдатский домик, пахнувший всеми запахами избы, особенно лежалым хлебом и лампадным маслом. Я не распаковывал своего сундучка в Балайбе и заметил, что Василий тоже не распаковывает своего. Иногда, устав от работы или от споров, мы садились на свои сундучки и начинали беседу, медленную, постороннюю, как на чужом вокзале во время пересадки, когда ехать еще долго и далеко.
Жена Василия Семеновича пополнела за эту неделю. Я боялся смотреть на нее. Она называла меня Дмитрий Семенычем, хотя я ни с какой стороны Семеновичем не был. Счастливая женщина ласкала Василия ежесекундно — взглядами, голосом и даже отношением ко мне. Дружба наша была ей непонятна, но она берегла меня, как вещь, которую Василий раздобыл за время службы и привез себе на хозяйство. Подходя с той же меркой, должен сознаться, что я в их хозяйстве был вещью ненужной, предметом роскоши: я не знал работы, излишне суетился, стараясь выполнить поручения отца, и страдал от первобытности этой жизни. Меня мучило, что люди всегда хотят есть и довольны существованием.