Крым-2. Остров Головорезов

Аверин Никита

— Глядишь, так и связь наладится, потом газеты начнем выпу­скать, — посмеивался он.

— Что газеты, — отвечал Конверт. — Журналы! Альманахи! Книги — почтой!

Кирилл издавал звуки «гы» и «ага».

Ближе к полуночи стали укладывать спать. Бедняга Данила, перепуганным россказнями про гигантских змей, решил ночевать в «уазике», для верности обложив веревкой и его. Никола про­верил, стреножены ли лошади, и расстелил спальник под откры­тым небом. Конверт и Марка споро поставили небольшую палатку-черепашку, забрались внутрь и начали возиться — тихо, но слышно.

Часовых сменили. Кириллу налили рюмку

водки, чтобы креп­че спал — а то совсем разошелся Дебил на ночь глядя. Никола задремал.

Разбудило его бормотание Кирилла — традиционные «гы-гы» да «угу-угу». Чего Дебил разбушевался, оставалось непонятно, но спать под это было невозможно. Наверное, на водку так его де­бильный организм отреагировал... Никола, мысленно матерясь, вылез из спальника и пошел бить Дебилу морду — но тот вдруг за­тих, да как-то странно, очень резко затих. Словно стукнули его чем-то тяжелым по затылку. Наверное, кто-то из разбуженных ка­заков опередил есаула...

Ну, раз уж вылез — не грех и посты проверить. А то казаки-то совсем зеленые, такие любят и подрыхнуть на посту, дуралеи. Ни­кола тихо прошел через спящий лагерь, нашел веревку и прошел вдоль нее.

Первого часового он обнаружил почти сразу и, как и ожидалось, в горизонтальном положении. Спишь, собака, злорадно подумал Дорофеев. Ну, сейчас я тебе устрою. Он подошел к спящему казаку и со всей дури пнул того по ребрам. Казак не проснулся.

Он и не мог проснуться. Когда Дорофеев присел на корточки и перевернул тело, голова молодого казака запрокинулась под стран­ным, неестественным углом.

Горло часовому перерезали мастерски — повыше кадыка, чтобы не смог заорать, и глубоко — почти до позвоночника. Очень-очень острым клинком.

Дорофеев подобрал уже ненужный мертвому казаку АК-74, бесшумно сдвинул вниз флажок предохранителя, аккуратно оття­нул затвор на полдлины и пальцем проверил, есть ли патрон в па­троннике. Есть.

По уставу следовало дать очередь в небо, трассерами, заорать: «Тревога!», поднять лагерь на уши, найти проклятых бандитов и перебить, но Дорофеев — старый охотник — нутром чуял, что лазут­чики где-то поблизости. Зарезанный бедолага даже остыть не успел.

Начнешь шуметь — получишь пулю с вероятностью сто про­центов. Да и взыграло старое, тоже охотничье: загнать гадов и по­ложить наверняка, без шума и пыли, пока они не поняли, что обна­ружены.

Дорофеев поудобнее перехватил автомат и начал красться об­ратно в лагерь, высматривая врагов. В темноте лучше смотреть чуть вниз, так угол периферийного зрения больше — а именно оно и работает в полумраке, замечая резкие движения.

Вот оно! Слева, на десять часов. Что-то черное шелохнулось в траве. Дорофеев вложил приклад в плечо, позиция «патрульной готовности» и развернулся на движение. Предохранитель он опу­стил в крайнее нижнее положение, одиночные выстрелы — нечего палить очередями, только патроны переводить, все равно только первая пуля летит в цель, остальные куда придется...

И в этот момент кто-то набросился на него сзади. Грамотно, надо сказать, набросился — не стал сбивать с ног или пытаться перерезать горло, а схватил за ремень автомата и дернул. Автомат вырвался из рук и ударил есаула в горло. Тот захрипел и попытал­ся развернуться, но не тут-то было: нападающий уперся ему коле­ном в спину, аккурат в позвоночник.

«Доигрался, старый

хрыч, довыпендривался, — в отчаянии по­думал Дорофеев. В глазах у него потемнело, ноги ослабли. — Сей­час додушит меня — и всех ребят вырежет, гад!».

Из последних сил Никола рванулся вперед, падая на одно коле­но и уходя в кувырок. Горло, придавленное ствольной коробкой автомата, едва не хрустнуло — но выдержало, такие мы, казаки, жестоковыйные, а невидимый лазутчик, не успев выпустить ремень, полетел кубарем над головой есаула.

Вот теперь мы повоюем, мрачно подумал Дорофеев, поднима­ясь с колен.

— Тревога! — попытался заорать он, но из полураздавленной гортани вырвался лишь неясный хрип.

Ладно, придется своими силами. Нагибаться за автоматом еса­ул не стал — в руках одетого во все черное бандита в маске свернул кинжал. Есаул прыгнул и вцепился в руку бандита, пока тот не успел подняться с земли. Держа запястье двумя руками, Никола начал колотить этим запястьем об землю, твердую, спекшуюся на солнце крымскую землю — и нож все-таки вылетел из ослабевшей ладони. Но бандит оказался тоже не промах — ловко извернулся, обхватил есаула ногами и так сдавил ребра, что те затрещали.

Есаул размахнулся и от души врезал по черной балаклаве. И тут же пожалел об этом — бандюга подставил под удар лоб, у Николы заныли разбитые костяшки кулака. Ведь знал же, старый дурак, что в драке лучше бить открытой ладонью. Ну ладно!

Локтями Никола ударил по бедрам бандита, тот расцепил ноги, и Дорофеев тут же вскочил. Черный сбил его подсечкой и уселся сверху, пытаясь задушить. Бедное горло саднило дико, сил терпеть не было.

Краем глаза Никола увидел, как из «уазика» выскочил Дани­ла — в одних трусах и с автоматом наперевес. С перепугу и недо­сыпу хорунжий лупанул длинной очередью — и, разумеется, про­мазал. За спиной у него нарисовался еще один черный — схватил Данилу пятерней за глаза, запрокинул голову и полоснул по горлу.

Данила упал и даже не захрипел.

Никола напрягся из последних сил, сопротивляясь удуше­нию — сейчас должен был проснуться весь лагерь, но никакого движения вокруг не наблюдалось.

«Оглохли они, что ли», — угасающим сознанием удивился Ни­кола — и тут до него дошла страшная правда: некому было просы­паться.

Загадочные люди в черном перерезали всех.

«Двое в черном, — пронеслось в голове у Дорофеева, — листонош тоже было двое! Неужели это...»

Лишенный кислорода мозг наконец-то отключился, и есаул ка­зачьего войска Никола Дорофеев умер. Поэтому он не узнал, что к нападавшим присоединился третий человек в черном, чье лицо скрывалось за искусно выкованной серебряной маской.

***

В гареме хана Арслана Гирея Второго после полуночи наступа­ла тишина. Укладывались спать даже самые непоседливые налож­ницы, понукаемые старшими женами, разбредались по кельям ев­нухи, прекращал бренчать на гитаре невольник-музыкант, возвра­щался в свои покои сказитель по прозвищу Телевизор. И даже охрана, грозные янычары, начинали потихоньку кемарить на по­стах — спокон веков дежурить в гареме означало для янычар хоро­шенько выспаться на работе, потому что ну кому в здравом уме и трезвой памяти придет в голову нападать на гарем?