Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова

Ткаченко Александр Петрович

Почти сутки прошли после переправы, но двух мужчин, которые, как оказалось, были какими-то крупными партийцами, все не было и не было… Наконец, на воде показались огоньки, и, к радости Мешулома, к небольшому причалу стала швартоваться лодка, в которой он увидел двух мужчин, чьих жен и детей он так неожиданно опекал.

«А где же мои? Наверное в лодке, на дне…» Но двое вышли, отряхнулись и на вопрос, где же его семья, ответили легко и просто:

– Да мы не успели заехать, там такое началось, еле ноги унесли… И Мешулом заорал на них матом:

– Как же вы могли, ироды,

вашу мать, меня обмануть! Как же я теперь их перевезу, сволочи?

– А никак… И вообще… Арестовать его! – кивнули они двум подошедшим солдатам в фуражках с синими околышами.

– Отпустите! Я переберусь назад и попробую…

– Все, уже поздно…

И Мешулом увидел зарево над переправой, это подожгли цистерны с бензином, и последние беженцы были сброшены в огненную керченскую воду вместе с детьми и домашним скарбом…

Дали Мешулому десять лет по закону тройки без суда и следствия. Потом заменили на штрафбат.

Когда немцы заняли Керчь, всех евреев и крымчаков расстреляли в каменоломнях. В том числе и семью Мешулома.

Михаил прошел всю войну, штрафбат обошелся ему двумя ранениями, к счастью, не слишком серьезными. И все время он думал только о доме, о том, как не пришел за своей семьей. И надеялся на чудо. Но чуда не произошло. Все домашние его были расстреляны. И две маленькие дочки – Роза и Дора, и жена, и ее мама… Он узнал об этом из писем соседей. Когда возвращался домой, на станции Водопой вышел подышать и вдруг увидел двух своих «друзей» с переправы. Они тоже заметили его и узнали. Они везли свои семьи из эвакуации и были радостно оживлены и подвыпивши. Война закончена, все остались живы… Можно было и расслабиться. Однако, их насторожило то, что Мешулом знает о незавидном по ступке, совершенном тогда, четыре года назад, на переправе. Наверно, они были осведомлены и о всем произошедшем с оставшимися в городе крымчаками.

Мешулом залег на третью полку общего вагона и стал дожидаться знакомого подрагивания вагона, который будет означать движение домой, где его уже никто не ждал.

– Пошли, поговорим…

– О чем, вы уже сказали свое еще четыре года назад.

– Не болтай, слезай и пошли… Это приказ.

– Я уже демобилизованный, гражданский я…

– А мы и работаем по гражданским… С военными, сам знаешь, не наработаешься, они сейчас победители, обнаглели… Да и ты тоже…

Втроем вышли в тамбур. Двое начали стращать Мешулома.

– Ты уедешь из нашего города! Через час мы приезжаем, даем тебе немного времени на то, чтобы сходить на место расстрела в катакомбы. И – ауфидерзейн. Мы поможем тебе убраться.

– Мне теперь уже все равно. Только пару часов дайте.

– Обещаем…

Мешулом теперь уже знал цену их обещаниям, но все равно деваться было некуда. Он пробыл в катакомбах почти полдня, потом побрел домой. Дом, как ни странно, пустовал. Он не заметил, как прошли и два, и три часа… Никто не приходил за ним, и он начал устраивать свою жизнь.

На переправе нашлось место паромщика, и он сознательно стал там работать, чтобы перед глазами стояла всегда та последняя ночь, когда у него еще была семья. Каждый раз, возвращаясь домой, он представлял, что его ждут,

и будто ему откроет дверь жена и выбегут дети… Те двое все не шли, видно, опять забыли, как тогда, в сорок первом. А может, их перевели куда по работе? Срочно…

Однажды Мешулом сидел на пристани и тягал керченских бычков себе на ужин. А они были хороши, особенно обваленные в муке, поджаренные на постном масле. За его спиной выросли все те же двое. Они постарели, но в глазах были те же злые искорки.

– Ну как, бычки идут? На что? На блесну?

– Идут. Особенно на голодный желудок…

– Мы позволили тебе здесь работать, пожалели… Если бы не наши жены, узнавшие тебя и упросившие нас, все-таки ты их спас, то – пиши пропало…

– Что вам нужно сейчас от меня?

– Да есть идея прокатиться на катерочке по проливу. Как никак воскресенье…

– Да чего там, вон берите любой катер, если бензин найдете, и катайтесь… А у меня было ранение в правое плечо… Не могу править…

– Да мы и без тебя справимся, бензин возьмем из машины. Сейчас только погрузимся с семьями.

И они пошли в пакгауз и вытащили оттуда катер, в который могло поместиться только человека три. И Мешулом видел, как они сначала сели вдвоем, а затем посадили одну из жен, завели мотор и двинули против волны. Покатались с полчасика, вернулись и поменяли пассажирку. И снова начали кататься. Мешулом отвернулся и перестал интересоваться их культурным отдыхом. И вдруг неожиданный взрыв всколыхнул и причал, и море, и Мешулом увидел, что катер взлетел на воздух. И он услышал только два крика. Один с берега от оставшейся на пристани жены, другой из воды. Тоже женский. Он понял, что она тонет, а мужчин просто не стало. И он бросился в воду, доплыл до тонувшей и стал спасать ее. И спас, вытащив на берег. На пристани стояли, крик, плач. На спасенной, как ни странно, не было ни царапины. А вот на воде все увидели два трупа, вокруг которых вода была окровавлена, и они уже начали погружаться глубже и глубже…

Мешулом ничего не мог понять. Приехали военные, пожарные, милиция, начали всех допрашивать. Мешулома, конечно же, арестовали. Началось следствие. В конце концов нашли куски дерева от деревянного катера, пробитые осколками мины. Немецкой. То ли она была заложена в катере еще с войны, то ли болталась в воде с тех же пор… Мешулома отпустили. Он долго еще работал на переправе, и каждый раз почтительно здоровался с двумя пожилыми женщинами, приходившими к проливу посмотреть на воду, бросить цветы и поплакать. Но ничего в душе Мешулома не шевелилось…

Учитель физики

Наш Илья Соломоныч Хондо, непомерно толстый и совершенно седой в свои сорок с небольшим, стоял у классной доски и орал на ученицу по кличке Белогвардейщина:

– Девочка, ты же тупая! Не можешь понять третий закон Ньютона – так вызубри его…

– Я учила…

– Учила-учила, дай твою руку! – опять нервно закричал Илья Соломоныч.

Белогвардейщина протянула руку, и Илья Соломоныч, встряхнув на своей толстой пухлой ладони ее беленькую пухлую ладошку, изо всей силы ударил по ней. Белогвардейщина вскрикнула, а он радостно заорал: