Крымская кампания 1854 – 1855 гг.

Хибберт Кристофер

По отношению к Лекэну Раглан не был столь снисходительным. Вскоре после разговора с Кардиганом, который без всяких сомнений возложил всю вину за поражение на своего командира, Раглан мрачно объявил Лекэну:

– Вы погубили легкую бригаду.

Тот с негодованием отрицал свою вину. Ведь он, Лекэн, только выполнял письменный приказ, доставленный ему из штаба адъютантом.

Лорд Раглан, по словам Лекэна, ответил на это любопытной репликой.

– Лорд Лекэн, – сказал он, – вы генерал-лейтенант и, следовательно, имеете право на независимость в оценках приказов. Если бы вы, видя губительность приказа, не стали его выполнять, смогли бы предотвратить все его последствия.

Действительно ли Раглан произнес эти слова или нет, так и осталось тайной, поскольку никто не был свидетелем его разбирательства с Лекэном. Однако никогда позже он не упоминал о том, что командир дивизии может по своему усмотрению толковать приказы вышестоящего командования. Теперь же оказалось,

что Кардиган не виновен, так как выполнял приказ командира; Лекэна тоже не в чем упрекнуть, поскольку и он действовал на основании приказа.

Единственное, что оставалось Раглану, – это указать Лекэну на то, что тот не смог правильно понять приказ. Он не сделал ничего для того, чтобы разобраться в диспозиции русских войск, и незнание обстановки привело к непоправимым для легкой бригады последствиям. Лекэн не обратился за помощью к французским кавалеристам, которые, как указывалось в приказе, должны были действовать на его левом фланге. Лекэн не смог грамотно использовать собственную артиллерию.

Все это, конечно, было правдой. Тем не менее Лекэна формально нельзя было ни в чем обвинить. Приказ вручил ему молодой офицер, настолько ненавидевший его, что даже не соизволил ответить на уточняющие вопросы генерала. Вернее, по словам свидетеля того злосчастного разговора, лорда Бэргхерша, штабной офицер ответил жестом, который еще больше ввел Лекэна в заблуждение. А текст самого приказа был недостаточно четким и подробным.

Теперь Кардиган спокойно пил на яхте шампанское со своим приятелем де Бургом, а Лекэн, сидя в палатке, предавался мрачным размышлениям. «Я не намерен нести ни малейшей ответственности за то, что потребовал от подчиненных выполнения приказа, который, по моему убеждению, был продиктован настоятельной необходимостью».

Со свойственным ему стремлением защищать даже тех подчиненных, к которым он не испытывал особой любви, Раглан попытался защитить их от нападок недоброжелателей на родине.

В своей депеше правительству командующий подчеркивал героизм при проведении атаки, высокую выучку и дисциплинированность кавалеристов. Тот факт, что Лекэн совершил «фатальную ошибку», как Раглан назвал его поступок в частном письме герцогу Ньюкаслскому, в официальном отчете не упоминался вовсе. Там говорилось только о некоторых «недоразумениях, произошедших при определении направления наступления». Лекэн, по словам командующего, «испытывал серьезные сомнения в целесообразности выполнения приказа», однако, как дисциплинированный офицер, «был вынужден пойти на риск». Раглан хотел поскорее закрыть эту тему. Ошибка совершена, и, по его мнению, виноват в этом Лекэн. Но командующий не хотел дальнейших разбирательств. Лекэн, напротив, был полон решимости доказать свою невиновность. В горячей перепалке с Рагланом он намекнул, что намерен идти в этом до конца. Генерал Эйри пытался уговорить его не выносить спор на публичное рассмотрение, что только повредило бы армии. Но Лекэн оставался непреклонен. Однако он не предпринимал ничего до того времени, пока не была опубликована депеша Раглана. Эйри удалось заверить его в том, что никто не собирался его обвинять. Но, увидев депешу, Лекэн пришел в ярость. Там не указывалось прямо на его вину, но и не делалось никаких попыток его оправдать. А Лекэн жаждал именно прямого оправдания своих действий. Он написал письмо на имя герцога Ньюкаслского и, согласно уставу, направил его Раглану для дальнейшей передачи по команде. Эйри вновь попытался отговорить Лекэна от попытки передать дело на рассмотрение правительства, поскольку «это не могло привести ни к чему хорошему». Но тот настаивал на своем, и Раглан был вынужден отправить его письмо. Получив письмо, герцог Ньюкаслский извинился перед Рагланом за поступок подчиненного. Он уже знал содержание письма, так как Лекэн, не будучи уверен в том, что Раглан отправит его, заблаговременно послал в Лондон копию. Далее герцог писал, что сожалеет, но генерал Лекэн не может далее занимать должность командира кавалерийской дивизии. Через две недели генерал был отозван в Лондон. Генерал Кардиган отбыл туда на собственной яхте еще ранее, подав соответствующий рапорт.

Разногласия среди старших офицеров, конечно, мало трогали солдат. Вечером после злосчастной атаки сержант 7-го полка написал домой: «Теперь от легкой бригады осталась всего кучка людей». А его приятель из 11-го гусарского полка подошел к нему и сказал:

– Итак, мой друг-стрелок, как я и обещал тебе неделю назад, теперь нам с тобой будет о чем поговорить.

– Может быть, – спросил сержант-стрелок, – здесь была какая-то ошибка?

– Какая теперь разница, мы просто старались выполнить свой долг. Все когда-нибудь кончается.

Раны тех участников боя, которые не были отправлены на корабли, постепенно затягивались. Некоторые избежали ран или были ранены очень легко, так как, как они говорили сами, «русские сабли были тупыми, как ломы». На голове одного из кавалеристов насчитали пятнадцать следов сабельных ударов, каждый из которых был не более чем просто царапиной.

Убитых и тяжелораненых вынесли из долины. Небольшие конные патрули продолжали поиски уцелевших

на разделяющем две армии пространстве. Там еще продолжали биться в агонии лошади. Некоторые пытались подняться и дотянуться покрытыми пеной зубами до короткой травы. И тогда в печальной тишине звучали одиночные пистолетные выстрелы. В том бою армия потеряла почти 500 лошадей.

V

Из 673 человек, участвовавших в том бою, вернулись менее 200. Русские, как и союзники, были потрясены героизмом англичан. Сначала генерал Липранди не мог поверить, что британские кавалеристы не были попросту пьяными.

– Вы храбрые ребята, – заявил он группе пленных, – и мне вас искренне жаль.

Положение союзников между тем осложнилось. Храбрость и героизм не могли заменить собой победы. Балаклаву удалось отстоять, но русские смогли оседлать Верхний проход. Союзники потеряли единственную дорогу, которая хоть как-то могла облегчить их жизнь зимой.

Глава 11

НАЧАЛО ЗИМЫ

Не буду скрывать от Вашей милости, что был бы гораздо более удовлетворен, если бы я располагал под своим командованием значительно большей силой.

Лорд Раглан

I

Осада продолжалась при все более ухудшающейся погоде. Тяжелые орудия непрерывно обстреливали Севастополь, но укрепления города, казалось, с каждым днем становились все более мощными. В письме домой корнет Фишер мрачно пошутил по этому поводу: «Если мы не хотим, чтобы Севастополь стал самой мощной крепостью в мире, нам следует поскорее оставить его в покое. А пока, чем дольше мы его осаждаем, тем сильнее становятся его укрепления». К исходу каждого дня в системе укреплений появлялись новые бреши, которые к утру таинственным образом ликвидировались. По городским докам пытались вести обстрел ракетами в надежде поджечь город, но, как только дым обстрелов рассеивался, люди снова заполняли улицы и героически боролись с огнем. Пожары в Севастополе были редким явлением. Жители снимали с домов двери, оконные рамы и вообще все, что могло гореть. С некоторых зданий сняли крыши, заменив их металлическими щитами. Город был как будто построен из асбеста.

– Штурм, – выражая общее мнение, говорил капитан Шекспир, – остается нашей последней надеждой.

Но многие офицеры сомневались, что теперь у армии хватит сил и боевого духа пойти на штурм Севастополя. Через четыре дня после боя за Балаклаву один из пехотных сержантов писал родителям, насколько угнетенно и неуверенно чувствовали себя люди. Вот как он описывал жизнь в траншеях:

«Нас обстреливают круглые сутки. Почти все время льет дождь. Всю ночь противник продолжал забрасывать нас своими «Свистунами Диками» [так союзники называли крупнокалиберные русские снаряды, издававшие характерные свистящие звуки при стрельбе]. Мы стоим почти по колено в грязи и воде и похожи на тонущих крыс. Пронизывающий холодный ветер задувает во все дыры в нашем обмундировании (которых с каждым днем становится все больше, а латать их нечем). Это в десять раз хуже, чем драться в открытом бою... У нас ни одной лишней унции еды... День и ночь мы работаем до изнеможения. Невозможно ступить ни шагу, не провалившись в грязь. В палатках, где мы живем, полно дыр [19] , поэтому приходится ложиться прямо в грязь... Я думаю, что следует награждать медалями за каждый день такой жизни. Я уже не говорю о тех, кому повезло меньше, чем нам, и кто не смог избежать вражеской пули или осколка снаряда либо пал от одной из многочисленных болезней».

19

Палатки были изготовлены для испанской кампании 1811 – 1812 гг. и, как жаловался капитан Росс-Левин из 30-го полка, защищали от дождя не лучше, чем решето.

Один из старших офицеров полка королевских стрелков признался, что не менял одежду 46 дней и ночей (за исключением того случая, когда ее однажды удалось постирать). «Солдаты одеты в грязное тряпье. Они режут русские вещмешки на портянки и обматывают ими ноги. У многих ноги опухли, и они не могут носить никакой обуви. Бедняги делают из русских шинелей какое-то подобие сандалий и носят их день и ночь в любую погоду». «Наши красные мундиры теперь почти черного цвета, – писал другой офицер, – а дурацкие шнурки на них истрепались и порвались в клочья». Когда 1 ноября состоялся аукцион, на котором продавались вещи погибших офицеров, цены были просто «астрономическими». За старую фуражку давали 5 фунтов 5 шиллингов; пара ношеных теплых перчаток стоила 1 фунт 7 шиллингов; пара хлопчатобумажных ночных колпаков оценивалась в 1 фунт 1 шиллинг. На другом аукционе старые перчатки продали за 35 шиллингов; за две маленькие баночки какао запрашивали 24 шиллинга; лот, в который входили тюбик помады и зубной порошок, оценили в 36 шиллингов. Гусарские мундиры, красивые, но непрактичные, наоборот, упали в цене. Новый мундир стоил 40 фунтов стерлингов; на аукционе за него давали не больше 2 фунтов 6 шиллингов.