Крымские истории
Шрифт:
– Он же, при столь скромном чине капитана, к этому времени уже командовал батальоном.
После этих слов она, с каким-то сожалением и сочувствием посмотрев на меня и даже с отчётливым вызовом, сказала:
– Вы не знаете, что Пётр Николаевич Врангель издал к этому времени свой первый указ, – она так и сказала «указ» – и в нём говорилось, что в этой особой, братоубийственной войне, он отменяет награждения господ офицеров наградами, канувшей в лету империи и производство в очередные чины.
Я, как раз, всё это хорошо знал, но не стал её в этом убеждать, а сосредоточился
И она продолжила:
– В его власти было лишь их производство в очередные должности – за заслуги и отличия.
Передохнув, добавила:
– Так и мой Алексей, пройдя испытания Великой войны и гражданской, с юнкера рвался на фронт, был произведён в должность батальонного командира, чем неслыханно гордился.
Оживившись, на одном порыве выдохнула:
– Славы не чурался, должностей и отличий не выпрашивал. Берёг своих солдат, сам же был везде первым. И они ему платили огромной любовью и уважением. Это было видно сразу.
Её глаза, при этом, затеплились дивным светом и она стала говорить дальше:
– Мне на всю жизнь запомнилась встреча с его унтер-офицером, душеприказчиком его и батькой названным, как его и величал Алексей. Он, внимательно вглядываясь в мои глаза, так мне и сказал: «Ты, дочка, разумей, что по возрасту он – малец ещё, у меня дети уже старше, а по разуму – мы все у него дети малые и не годимся ему и в подмётки. А ещё, моя хорошая, знай, что такие люди – верные. Надёжные. На всю жизнь. И ты уж, голубка, и ему служи верно. Он душой своей чист и беззащитен. Доверчив очень. Ты, уж, не подведи его. Как отец тебе говорю».
Она надолго остановилась, было видно, что ей не хватает воздуха, и, наконец отдышавшись, продолжила:
– Счастье наше коротким было. Мы… мы даже не стали… близки с ним, хотя я была к этому готова, только бы… его воля была.
Смущённо, словно не она, а я был старше по возрасту, добавила:
– Но он так и не дерзнул переступить ту грань, которая нас отделяла, так как не представилось нам под венец идти. А он очень этого хотел и ждал. Всё решил, обо всём договорился в Храме, да не отпустил Господь ему… нам… того заповедного дня…
Надолго замолчала и уже без прежнего воодушевления, повела свой рассказ дальше:
– Я не знала и не видела этого, это мне уже его сослуживцы рассказали – накануне нашего венчания, буквально вечером, во время эвакуации кадетского корпуса, уже при самой погрузке этих несчастных детей, только в форме, практически все они были сиротами, на корабль, в порт прорвался отряд красных.
Тяжело вздохнула и продолжила:
– Казалось, что судьба этих мальчишек была предопределена. И тогда он, с горсткой верных солдат, рванулся навстречу красным и связал их боем. Их-то и было с десяток душ всего, по сравнению с многочисленным отрядом наступающей кавалерии красных.
Подставила под свой подбородок сухую ручку, словно шейка не держала её и с гордостью в голосе, еле слышно, проронила:
– Но они сумели сдержать их в течение часа. За это время транспорт благополучно ушёл в море, ни одного кадета не потеряли, за исключением трёх мальчишек
Перекрестилась, застыла на мгновение и стала опять рассказывать эту давнюю историю:
– И он, оставшись один, все его товарищи погибли, снёс на причал, в его горловину, через которую только и возможно было проникнуть к другим кораблям, где ещё в полном хаосе шла погрузка людей, – всю взрывчатку, снаряды, которых было в избытке, – и хладнокровно, стоя, встретил лаву красных, а затем – взорвал причал…
Вместе с собой взорвал, так как никаких шансов на спасение у него и он это хорошо понимал, я думаю, не было.
Она снова перекрестилась и утратно, почти безмолвно, прошептала:
– Говорили, что при этом погибли какие-то важные командиры красных, но самое главное – был отрезан путь к преследованию последних кораблей, с уходящими на чужбину белыми войсками и гражданским населением.
Она закрыла лицо руками и долго сидела недвижимо, а затем глухо продолжила:
– Как я всё это вынесла, как пережила – не знаю. Наверное, спасла молодость и отменное здоровье. Самое страшное было в том, что я уже знала, что он погиб, а к нам на квартиру явился пожилой вахмистр и передал мне букет роз от «Его Высокоблагородия»…
Слёзы хлынули из её глаз и она, всхлипывая, хрипловатым голосом спешила договорить:
– Я его храню – до сей поры, хотя он, конечно же, уже весь истаял просто, стал бесцветным и рассыпается от малейшего прикосновения. Молю Господа, чтобы дождался… до моего часа последнего, чтобы с ним меня и похоронили. Просила об этом соседей. А больше некого, больше у меня никого и нет. Одна и жизнь всю прожила.
Уже успокоившись сообщила:
– Родители мои – люди известные, остаться в Крыму не могли, ушли на чужбину вместе с армией, в ноябре двадцатого года.
Застыла в оцепенении и повела, очень медленно, речь дальше:
– А я так и осталась одна. Никто меня не трогал. Никогда не преследовал. До восьмидесяти лет я проработала учительницей в местной гимназии, – она так и не научилась говорить «школе».
Улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям и с каким-то вызовом сказала:
– А за прошедшую войну, – и она при этом ему даже подмигнула, как сообщнику, – я орден получила от новой власти.
Распрямив плечи, иным, полным гордости и высокого достоинства голосом произнесла:
– Не могла же я, русская княжна, – и при этих словах – во всей её стати, в хлипком и тщедушном теле, но ещё полном жизни, проявилось столько породы, что я даже залюбовался ею, – не служить своему благословенному Отечеству.
Постучала даже по столу костяшками своих изящных пальцев и продолжила:
– Государство – молодой человек, – это одно, а вот Отечеству нашему, благословенной России, каждый русский служить был обязан. И в меру своих скромных сил – служила ему и я.
Мечтательная улыбка, добрая и светлая, так украсила её лицо, что я откровенно залюбовался ею, столько во всём её облике было при этом достоинства и величия.