Крымские истории
Шрифт:
Кровь ударила ему в голову…
И очнулся он лишь тогда, когда в его пистолете не осталось ни одного патрона.
Она, отброшенная выстрелами к стене, стала сползать по ней спиной, оставляя на панели кровавые следы.
Врачи и сёстры, от страшной неожиданности вжавшиеся в стены, кинулись к нему, с ужасом глядя на ещё дымящийся в его руке тяжёлый «Стечкин».
– Заберите… это, – и он протянул, держа за ствол, свой наградной, от Министра обороны «Стечкин», с которым он прошёл весь Афганистан,
Уже через час он выписался из госпиталя, оставив свои телефоны и уехал к Кошелеву.
***
Дело было громким и долгим.
На суд – он так и ходил со своим старшим другом и наставником Юрием Алексеевичем Кошелевым.
На последнем заседании – председатель военного трибунала встал и зачитал два письма: одно – от Министра обороны, а второе – от генерала армии Третьяка, который уже был в возрасте, но деятельно работал над своими воспоминаниями в группе Генеральных инспекторов, «райской», как называли её в войсках.
Оба военачальника-фронтовика, поручались за своего воспитанника и просили военный трибунал учесть при вынесении приговора все обстоятельства, в которых оказался генерал-лейтенант Владиславлев, Герой Советского Союза, имеющий особые заслуги перед Отечеством.
Суд полностью освободил его от ответственности. Именно так и было записано в приговоре – не признать невиновным, а освободить от ответственности.
Министр обороны, назначив ему встречу, сам, не вступая в долгие разговоры, сказал, как о деле давно решённом:
– Знаю, генерал, все слова здесь будут лишними. Как судишь себя сам – знаю и вижу, – и он внимательно стал вглядываться в лицо Владиславлева, сильно похудевшее и на буйную седину, которая почти полностью высеребрила его богатые густые волосы.
– Другого суда, более страшного и тяжкого, нежели суд твоей совести, для тебя не придумали.
Но, надо жить, Владислав, – он впервые назвал его по имени.
– Растить детей. Служить Отечеству. А ты ему ещё должен послужить, генерал.
– Вот, – и Министр протянул Владиславлеву лист бумаги, с его подписью и печатью, – мой приказ. Ты назначен начальником кафедры в академию Генерального штаба.
Закурил, что он делал в последнее время крайне редко, подошёл к Владиславлеву и сказал:
– Формально – не имею права. У тебя же нет учёного звания. Но я знаю, что это – вторичное. Напишешь ты свои диссертации. Что же меня касается, то я уверен, что и докторской тебе мало будет, чтобы обобщить то, что ты прошёл. Что пережил и что выстрадал.
И уже решительно, не для обсуждений:
– Так что – принимай, генерал, кафедру. И будь здоров.
– Благодарю Вас, товарищ Министр. Я этого никогда не забуду.
И, только повернулся к двери, чтобы выйти из кабинета, Министр его остановил:
– Постой. Забери это, – и он протянул ему,
– Спасибо, товарищ Министр. Спасибо, товарищ Маршал Советского Союза. Благодарю Вас, Дмитрий Тимофеевич. Разрешите идти?
– Иди, солдат. Иди и не оглядывайся. У тебя ещё долгим должен быть путь. Учи людей. Это самое главное занятие, а мы всё воюем
Хорошо бы – только с врагами. А то всё больше – с собой, а чаще всего – друг с другом. Хватит тебе уже воевать, навоевался. А вот учить людей – дело святое.
Устало заключил:
– Прощай, генерал. И если что – не поминай лихом. Ты – мужик с головой, а самое главное – с совестью, разберёшься во всём, я думаю.
Эти слова Владиславлев будет вспоминать часто, после событий августа 1990 года. И только тогда поймёт он их подлинную суть.
Министр подошёл к нему, обнял его и легонько подтолкнул к выходу из своего кабинета.
Ожидавшие аудиенции у Министра обороны военачальники, дружно, с его появлением, шумно встали с кресел и заулыбались.
Историю Владиславлева знали все и как люди опытные и много пережившие, увидев «Стечкин» в руке Владиславлева, который он прижимал к груди, поняли, что страшная гроза над его головой пронеслась, миновала.
«И – слава Богу», – думал каждый из них.
«Жалко бы было потерять такого даровитого человека. А в жизни … быть может всё. Трудно заглянуть в чужую душу».
И как-то не сговариваясь, дружно, в один голос выдохнули:
– Удачи, генерал.
А те, кто знали его ближе:
– Владислав, будь счастлив. Добра и счастья тебе. Успехов во всём.
Он так и вышел из приёмной Министра, приложив левую руку, в которой держал «Стечкина» к сердцу, а правой – опираясь на трость.
И впервые, за всё время страшного испытания, вздохнул свободно и глубоко.
В машине его ожидал, в форме курсанта Московского общевойскового училища, сын, и красавица-дочь, которая так была похожа на мать, в юные годы той, только характером – в него, с сердцем светлым и чистым.
И он, обняв их за плечи, улыбнулся открыто и счастливо:
– Мы всё переживём, родные мои. Мы же вместе… Поэтому нам ничего не страшно.
И дети, не сговариваясь, прижались к его груди.
***
Только утратив, безвозвратно, то,
что и было смыслом жизни,
мы понимаем, как обделила нас cудьба.
А, вернее, мы сами прошли мимо того,
что только и можно назвать
Богом дарованным счастьем.