Крымские истории
Шрифт:
– Начальника дома офицеров?
– Так ты знаешь всю эту историю?
– Нет, не знаю, но догадывался. Чувствовал, что что-то нечистое там, ещё с молодости, когда я первый раз вернулся из Афганистана.
– За сына не волнуйся. Как ты и велел – он в Суворовском, завтра же мы с ним к тебе приедем, а дочь – с ней. Что поделаешь?
Отвёл глаза и как о какой-то и личной вине, еле выдавил из себя:
– Из квартиры твоей – её и её хахаля изгнал, вот – ключи. Где они сейчас – не знаю, да и знать не хочу.
– Юрий Алексеевич! Об
– Хорошо, предприму все возможные меры.
И завтра же – доставлю детей к тебе. Думаю, и они своё слово скажут.
***
Господи, как же он ждал этого дня. И когда заслышал шаги по коридору: чёткие и звонкие – сына; уверенные и тяжёлые – Юрия Алексеевича; и среди них – лёгкие, с детским шарканьем – дочери, он поднялся на руках, сел в кровати – попросил, его с утра побрили, одели в форменную рубашку, с новыми генерал-лейтенантскими погонами – и весь устремился навстречу детям.
– Папа, родной, – прямо с порога прокричал сын и тут же метнулся к нему, заключил в свои объятья и затих на груди.
– Папочка, папочка, – залепетала дочь, уже выросшая, красивая, с белыми бантами в роскошных, – «Её», – подумал он, – волосах.
– Ты меня, с Вячеславчиком, заберёшь к себе? Я не хочу жить с этим противным дядькой, которого мама заставляет папой называть.
И требовательно, не выпуская его из своих объятий:
– Заберёшь?
– Да, моя хорошая. Заберу, непременно заберу. Вот я только немножко подлечусь и сразу же заберу. И мы будем втроём жить, вместе.
– А мама? – наивное дитя, но оно спросило и об этом.
– Мама – нет, солнышко моё, я её обидел и она мне этого простить не может.
– Папа, – я уже взрослая, не говори глупостей. Ты не можешь никого обидеть. Ты – самый лучший. Это она, этого Григория Ильича привела.
Состроив уморительную рожицу, как заговорщица, прошептала ему на ухо:
– Ругаются каждый день. Я не хочу там больше жить. Ты заберёшь меня к себе?
– Заберу, мой ангел. А туда ты больше не вернёшься.
– Пока я в госпитале – поживёшь у дяди Юры. Они тебя, с Адель Сергеевной, помнишь, мы были у них несколько раз – хорошо знают. А я скоро выйду из госпиталя и мы будем вместе.
Юрий Алексеевич, при этих словах, обнял малышку за плечи и она доверчиво, как к родному, к нему прильнула.
***
Так бы эта история и закончилась.
Врачи действительно совершили чудо и месяцев через пять он впервые, опираясь на один костыль и трость, вышел на воздух.
Было неловко, больно, но он, попроси, никому его не сопровождать, шёл по госпитальной аллее и радовался солнцу, свету, пению птиц, а самое главное тому, что он может передвигаться самостоятельно, а значит – жить, быть полезным делу, которое было для него в жизни главным.
Растить детей, которые так прикипели к нему, что бывали у него почти ежедневно.
Минул ещё месяц. Он привык к протезам и стал ходить
Всем казалось, что этот молодой генерал был просто ранен и теперь, идя на поправку, ещё прихрамывает.
В один из дней в его палату не вошла, а ворвалась она.
И прямо с порога стала кричать, что она всю жизнь его не любила, всю жизнь была с ним лишь ради того, чтобы жить широко, с размахом, в столице и только в столице.
А он – и здесь ей во всём мешал. Она встретила человека, который мог бы дать ей всё, но его, «по твоей милости», – перешла она на визг, – «вышвырнули со службы, лишили всего».
«А тут ещё, – она уже билась в истерике, яростной и страшной, – этот, твой Кошелев, меня даже на порог дома не пустил. И дочь – не вышла даже ко мне. Она заявила, что я более ей не мать. Это же – твои наущрения.
А сын, сын – такой же фанатик, как и ты.
О, как же я тебя ненавижу! Ненавижу!»
Он вытерпел и это, глядя ей неотрывно в глаза. Спокойно лежал на кровати, только кровь отлила у него от лица, да стала подёргиваться, как это бывало у него в минуты наивысшего волнения, верхняя губа, с правой стороны.
Но когда она увидела возле его кровати протезы – стала просто бесноватой.
«И ты, обрубок, хочешь, чтобы я – посмотри на меня – осталась с тобой? Это же – всё равно, что жить с юродивым.
Мне тебя даже видеть противно, противно и гадко».
Он, при этом, с ухмылкой ярости вглядывался в это лицо, бывшее некогда родным. И видел, что в данное время она явно завышает собственные самооценки.
Прежнего лоска на ней не было видно. Лицо обрюзгло, она сильно располнела, двойной, тяжёлый подбородок, так не шёл ей и сильно портил лицо, делая его отталкивающим и неприятным.
Да и костюм прежних лет – ей был сильно маловат и облегал все её округлости, словно выставляя их напоказ.
На её крик сбежались многие врачи, а молоденькая сестричка, которая раньше дежурила у него, храбро схватила её за рукав и пыталась выдворить из палаты. Но она – оттолкнула это девочку и вновь устремилась к нему.
– Уйди, – почти спокойно сказал он, глядя на искажённое яростью её лицо.
– Мне неприятно тебя видеть. А детей же – забудь, я тебе их, ни при каких обстоятельствах, не отдам. Я найду, что сказать на суде.
С брезгливой миной, внятно произнёс:
– Пребывание рядом с тобой грозит их нравственности.
И, словно освободившись от чего-то, что мешало ему, спокойно и твёрдо заключил:
– Заявление о расторжении брака уже в суде. Вот моё последнее слово.
И он даже отвернулся к стене, чтобы не видеть её, Лечащий врач – стал решительно оттеснять её к выходу.
Она же, в помутнении рассудка от ярости и бессилия, схватила его протезы и бросила в него. Один попал ему по голове, а второй – настолько больно ударил по ампутированным ногам, что он, на мгновение, потерял сознание.