Крымские тетради
Шрифт:
Ни один отряд не принес врагу столько тревог, беспокойства, наконец, жертв...
И что только не предпринято, чтобы и духу этого отряда не осталось!..
Все было: и экспедиции, и посулы, и террор...
Но за Басман-горой живет и живет отряд, и никто не в силах остановить эту жизнь. И снова злобный террор.
Идет в горы черная весть, несет ее партизанка Дуся - повариха и разведчица. Это такой груз, что может придавить намертво.
Убита, зверски уничтожена вся многочисленная
Их всех собрали в кузов серого немецкого грузовика с вонючим мотором, повезли в лес, в наш Большой лес.
На первом перекрестке вывели из машины жену комиссара - молодую, черноглазую.
– Где твой муж - комиссар Черный?
– Мама! Мамочка, прости меня за все!
– Стой!
Палач ударил ее прикладом и снова втолкнул в машину.
Еще перекресток. Теперь волокут седую мать с остановившимися глазами, ставят ее лицом к югу.
– Где твой сын - комиссар Черный?
– Дети мои...
Выстрел в затылок, и маленькое тело крестьянки уткнулось в дорожный кювет.
– Мама!
Их все возят и возят на большой машине, и на каждом перекрестке остается труп.
Шумят крыльями черные грифы.
И последней выводят уже не черноглазую и красивую жену, а старуху с сожжённым сердцем.
– Где твой муж - комиссар Черный?
Выстрел!
...Медленно плывут над горами сбитые в черноту тучи. Над Большим лесом устрашающая тишина.
Плащ, вздувшийся от горного ливня, что шел день, ночь и снова день.
И из глубины капюшона смотрят неживые глаза. И ходит человек с утра до вечера и с вечера до утра по тропе, начисто разбитой его ногами.
Страшно смотреть в его глаза - куда страшнее, чем лежать в десяти метрах от дороги, по которой шагает взвод палачей.
Василий Черный, наш Василий Ильич. Сердце свое одень в панцирь...
Живет и страдает, борется и побеждает за Басман-горой партизанский отряд Македонского и Черного.
Отряд без предателей, дезертиров...
Скрр... иип! Скрр... иип!
Ну и морозище!
Двухсотлетний дуб треснул на глазах, и кора его ощерилась от кроны до земли.
Ударишь топором по сухому грабу - полено на шесть частей.
Морозище!
На спине Басман-горы ледяные навесы.
Я и Семенов, связной, долбим лунку на ледяной Донге. Мороз на лету хватанул бегущую горную реку, скрутил ее в жгут и уложил на днище.
Градусов под тридцать - не меньше!
Небо и то взлохматилось.
У Семенова в глазах голодная тоска. Уже о девочках своих ни слова - а то не было дня, чтобы фотографии в нос не совал, - одни лишь по-волчьи голодные глаза.
Семенов! Разбитной алупкииский шофер...
Вчера у нас неладно с тобой вышло. Но сам виноват,
И я человек, а ты придешь в штаб, станешь у порога и смотришь мне в глаза. И во взгляде твоем такая тоска, что мне в горло кусок не лезет. И я отдаю его... тебе.
Раз отдал, другой, третий... А сам... Ты же знаешь, что лишнего не беру. Или не знаешь, а?
И вчера отдал ему последний кусок конины.
Но накричал:
– Ты на меня так больше не смотри...
Ушел ты в комендантский шалаш, а мне от жалости муторно стало.
Двигай же руками, Петро! Смотри, как хорошо колется граб! Мороз - он и помощник.
Тяп! Тяп!.. Эх ты...
Почему я не мерзну?
Семенов смотрит на мои трофейные ботинки на номер меньше и наконец решается поднять на меня глаза:
– Могу мехом обшить, а? У меня трофейная сумка...
– Обойдемся, Петро!
Полено граба сразу на шесть частей...
– Эй, товарищ начальник! Идут!
Их трое, нет... И четвертый, но этого четвертого ведут на веревке...
Кто бы это мог быть? Никак бахчисарайцы? Точно! Македонский, Иван Иванович, Горский, а за ним... кто-то высокий в немецкой шинели, руки связаны.
– Михаил Андреевич! Кого ведешь?
– Фашиста! Шут его знает, не то офицер, не то начальник какой.
Подойдя, Македонский улыбнулся и крепко пожал мне руку.
Давненько я не видал Михаила Андреевича. Он почти не изменился коренастый, смуглый. Шапка сдвинута набок, на груди автомат. Большая пухлая рука привычно лежит на цевье автомата. Быстро слился с партизанской жизнью бухгалтер Македонский!
Я подумал: да, сама природа создала его не для сидения за столом.
– Рассказывай, как дела и куда ты спешишь с этим трофеем?
– кивнул я на немца, который с настороженностью смотрел на меня.
Допрашиваем пленного.
Смутил меня этот допрос. Вроде немец на все наши вопросы отвечает, но так, что его правда, которой он служит, оказывается над твоей.
Уверен, сволочь, на редкость уверен.
И Севастополь возьмут - дай время, и войну выиграют, и сталинских комиссаров на тот свет спровадят.
Он говорил с циничной откровенностью и нас не боялся.
Я приказал увести нахала, но на душе было тягостно. Македонский посматривает на меня, и в его взгляде вопрос: что скажешь, начальник?
– Плохо мы знаем врага!
– сказал я.
Македонский к врагу ближе всех, насмотрелся. Вот рассказывает: три дня тому назад напал на машину, совсем внезапно, автоматами прошил ее, гранатами забросал... "И что ж? "Ты думаешь, драпанули, а? Черта лысого! Очухались в момент, раненых сразу вынесли и давай по нас палить. Действовали - позавидуешь".