Крымские тетради
Шрифт:
– Я комендант, мадам.
– А я только на вас и надеюсь, господин комендант. Мой гость, майор Бааке, не отказал мне в своем покровительстве, и надеюсь, что и вы не откажете, хотя бы из уважения к памяти Чехова, которого вы так уважаете.
Биттер как-то замешкался, а потом решительно спросил:
– Вы докажете, что владение частное?
– Да! У меня есть нужные документы.
– Хорошо! Они должны быть в горуправе завтра в час дня.
Биттер официально откланялся и ушел.
Купчая была - это правда, но
Бумаги, нотариально заверенные еще в начале двадцатого века, тщательно рассматривались адвокатом. Он на всякий случай очень льстил Яновой и все время напоминал:
– Я боготворю Чехова. Какой яркий русский талант! И преклоняюсь перед Марией Павловной. Подумать только, годков-то семьдесят пять с хвостиком, а сколько энергии, молодости! Прекрасная женщина, а как она достойно держит себя! Так и передайте ей - я восхищен!
– говорил-говорил, а сам быстренько свернул бумаги и сунул их в ящик стола.
– Я лично доложу господину коменданту.
– Отдайте купчую!
– потребовала Якова.
– Что вы... Я же вам сказал...
– Отдай купчую, слышишь?!
Он хмыкнул и нехотя достал бумаги.
– Я хотел облегчить дело, зачем вам еще раз приходить сюда...
Якова взяла документы и облегченно вздохнула - она так была напугана.
– Я сама пойду к коменданту.
– Нет коменданта, нет, дорогая. Партизаники беспокоят, сукины сыны, взорвали машину под Долоссами, а? На что они рассчитывают? У немцев терпенье может и лопнуть. Это я вам говорю доверительно. Комендант наш человек храбрый, сам пошел на отмщение, дай бог ему здоровья. Советую так: завтра лично к нему.
Но "завтра" для коменданта Биттера уже не было. Он был убит ялтинским часовщиком Василием Кулиничем.
7
Что же в это время происходило в лесах, прилегающих к Ялте? В частности, на Красном Камне, том самом, где сейчас находится горный ресторан с крымскими блюдами, куда так зовут курортников светящиеся рекламы? Какие события разворачивались на северном склоне яйлы, куда протянулась Стильская тропа, ныне истоптанная туристами? И на Ай-Петринском плато, где курортники встречают восход солнца, на яйле, даже и ныне пугающей пустынным безлюдьем?
Я не командовал Ялтинским партизанским отрядом, но был поначалу начштаба, а потом и командиром Четвертого партизанского района, куда входил отряд. Ялтинцы - мои земляки; может быть, потому за действиями этого отряда я следил пристальнее, чем за боевой жизнью других отрядов.
Впервые я направился к ялтинцам в конце ноября 1941 года.
Величественные очертания горы Басман с головокружительными обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука... Здесь и вилась наша партизанская тропа. Потом она стала круто взбираться к голой каменной яйле. Выпал первый снег. Он был глубок, забил нехоженую тропу.
С трудом поднимаемся на гору Кемаль-Эгерек. Я задыхаюсь, воздух разреженный,
На несколько минут показалось солнце, осветило далекие отроги Ай-Петри, которые отсюда не казались такими высокими, как из Ялты.
Вдруг мы увидели кучку людей на пустынной яйле. Они шли в нашу сторону. Кто же это?
Немцы вряд ли рискнут появиться в таком количестве на высокогорье.
Наши, ялтинцы. Они шли в разведку. Среди партизан я узнал угрюмого сутуловатого человека - Семена Зоренко, строителя из Гурзуфа.
Чудно!.. Уж такой тихоня, а партизан.
Приближались сумерки. Шагаем. На снежной целине образовался наст, правда слабенький, часто проваливаемся. Совсем измотались. Вот оно, первое знакомство с яйлой. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравченко, у которого я как-то ночевал после единственной и неудачной охоты.
– Пойдемте к нему, - предлагаю я.
Опускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.
Идем цепочкой друг за другом, след в след.
Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери... Еще сильнее стучит партизан.
– По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого черта тоби трэба? раздается немолодой резкий голос.
– Дед, пусти погреться.
– Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.
– Данилыч, это я, Семенов. Помнишь - шофер из Алупки?
– Що? Пэтро?
– обрадованно говорит дед.
– Я, я... Свой.
– Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?
Семенов - мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.
– Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой... Пойду к Павлюченко - тот сговорчивее... Да и моя горилка, а его сало...
Партизан удаляется.
– Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на нэби, щоб твоей ногы нэ було. Добрэ?
Семенов молчит, машет нам рукой:
– Пошли, товарищи.
И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах.
– Та скилькы ж вас?
– Дед покачивает всклокоченной головой.
– Ты чайком нас угости, - просит его Семенов.
Дед вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков, загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах настойчивый вопрос: "Где же выпивка?"