Крымские тетради

Вергасов Илья Захарович

Моя мама говорила: "Не так страшен черт, как его малютка" (она всегда путала пословицы). Уж с такой помпой фашисты пугают нас, что мы перестаем их бояться. Бегаем от них, маневрируем. Нападут на лагерь - мы рассыплемся, как цыплята, кто куда, а позже собираемся потихоньку в одном месте, заранее условленном. Соберемся, а потом глухими тропами выскочим далеко от леса и поближе к дороге, почти на окраину того населенного пункта, откуда вышли каратели, и ждем. Иногда наши ожидания дают поразительный результат. Ошеломленный фашист не солдат:

от наших очередей разбегаются целые подразделения.

Трудно, но не страшно.

И все-таки это только генеральная разведка боем. Она не многое принесла карателям, лишь кое-где им удалось нащупать партизанские дороги, стоянки некоторых отрядов.

В штаб района долетел слух: к нам идет новый командир. Генерал! И не просто генерал, а тот самый, что контрударом по Алуште подарил войскам генерала Петрова столь необходимые им трое суток.

Генерал Дмитрий Иванович Аверкин, командир кавдивизии!

Мы готовимся к встрече, строим новую землянку - генеральскую. Наш Бортников Иван Максимович - командир района - хлопочет, дает советы, даже за лопату хватается, будто другого кого отстраняют от командования, а не его самого. Незаметненько слежу за ним, между хлопотами замечаю: а все же старик обижен.

Как-то перехватил мой пристальный взгляд, приподнял острые плечи:

– Конечно, генерал есть генерал, тут ничего не попишешь. Говорят, академию кончил, а что я? Ну, попартизанил в двадцатом, а потом - начальник районной милиции, вот и вся моя академия.

– Не прибедняйтесь, Иван Максимович. Дай бог каждому знать горы так, как знаете вы.

– Алексею Мокроусову вызвать бы меня, растолковать: мол, так и так, Ваня, генерал - это, брат, не шутка. Я же понятливый. Слушай, начштаба, а может, мне к бахчисарайцам податься? Как-никак свои.

– Мы, значит, своими не считаемся, Иван Максимович?

– Да я разве против, скажи на милость? Вот и ты можешь не сгодиться. У генерала цельный штаб дивизии.
– Иван Максимович беспокоится о моей судьбе.

Я махнул рукой.

– Живы будем - не пропадем.

Неожиданно прибыл к нам уполномоченный Центрального штаба Трофименко. Ялтинец, знакомый мне человек - главный инженер Курортного управления. Он принес срочные приказы: первый - о назначении генерала Аверкина на должность командира Четвертого партизанского района Крыма, второй - о том, о чем надо было давно сказать со всей решительностью. Второй приказ в наше время известен историкам партизанского движения в Крыму как знаменитый мокроусовский приказ за номером восемь.

Чем же он знаменит?

Сейчас, спустя почти три десятилетия, вчитываюсь в его строки и ничего особенного в них не вижу.

А тогда строки как стрела в сердце. Мол, как же так! Фашист чувствует себя в нашем Крыму на положении чуть ли не полновластного хозяина, ездит по дорогам, как на свадьбу, да еще песенки поет. Где же ваши активные действия, уважаемые командиры и комиссары? Сколько ваш отряд отправил на тот

свет фашистов, поднял в воздух мостов, изничтожил километров линии связи? Для чего оставили вас в лесу? Не с сойками же кумоваться!

Приказ требовал решительно: за месяц не меньше трех ударов по врагу на каждый отряд, на каждого партизана - одного убитого немца!

В тот холодный декабрьский день запало в сердце: району - не меньше пятнадцати боевых ударов по врагу! Это врубилось в память надолго, и позже, когда в месяц наносили по тридцать ударов, я всегда помнил цифру: не меньше пятнадцати! Может, потому и получалось в два раза больше...

Трофименко по-хозяйски умащивался в нашей командирской землянке.

– Надолго, товарищ?
– спросил Бортников.

– Пока хоть разок самим штабом района по фрицам не шарахнем.

– Велели так?

– Совесть велит.

– Совесть? Это хорошо. Только ты болезненный какой-то.

– На несколько оборотов хватит.
– Трофименко мягко улыбнулся, и это очень понравилось Ивану Максимовичу.

– Устраивайся повольнее.

Тихо жил ялтинский инженер, побыл неделю, а будто и не было его. Есть люди, которые не мешают другим.

Трофименко ходил с нами в бой, в котором мы уложили два десятка немцев, сожгли пару машин. Вернулись в штаб. Передохнул он сутки, а потом стал прощаться:

– Пора! Ты уж напиши в рапорте, что и моя милость при сем присутствовала.

– Напишу о том, что здорово швыряешь гранаты.

– И хорошо. Прощевайте, дружки.

Через три месяца Трофименко умер от голода. Когда почему-либо приходит на ум приказ номер восемь, то в первую очередь я вспоминаю о тихом партизане, ялтинском инженере Трофименко.

* * *

Генерал Аверкин появился шумно, со "свитой" - майоры, капитаны... Одеты - будто только со строевого смотра, правда не парадного, но по всей форме.

Сам генерал имел прямо-таки богатырский вид: высокий, плечи - косая сажень, выправочка - позавидуешь. И голос настоящий, мужской, за три версты слышен.

– Начштаба, с картой ко мне!
– приказал басом, адресуясь к моей персоне.

– Есть!
– Стараюсь не подкачать.

– Рассказывай, где отряды, что делают, что имеют.

Выложил, что знал, покороче, побесстрастнее, как и положено докладывать старшему начальству.

– Ялтинский, говоришь, на самой макушке гор, а потом, как его?..

– Акмечетский.

– Во-во! Где он?

– В двадцати километрах от переднего края Севастопольского участка фронта.

– Это очень интересно.
– Генерал долго смотрел на отметку, где было место дислокации самого западного отряда нашего района.
– Это хорошо, что он там, отряд Акмечетский. Иди, начштаба!

Через час снова вызвал. Вокруг Аверкина офицеры его штаба, посередине клеенка, а на ней разная снедь и фляга. Генерал взял стакан:

– Пьешь?

– Бывает.