Крымские тетради
Шрифт:
...Тропа упала в безлюдный лагерь.
Налившиеся весенними соками деревья смиренно ожидали первого солнечного луча.
Я смертельно устал, болел каждый суставчик. Лечь и забыться - мечта.
Серый гибельный ветер охолодил насквозь. Терпение, долг - только они пригнали меня к бахчисарайцам из дальней дали. Я давно не видел своего лица, но знал: глаза мои ввалились, подбородок еще больше заострился.
У Македонского напоили меня кипятком.
Михаил Андреевич жалостливыми глазами
– Худо?
– Лучшего никто не даст. Говори: послал разведчиков на магистраль?
– Они уже там, командир... Побриться бы тебе, а?
Я пожал плечами: где, чем?
– У нашего румына эккеровская бритва. За милую душу обкорнает.
Тома - шустренький, дьяволистый грек-румын, я о нем еще скажу - будто тугими бинтами затягивал мое сморщенное от голода лицо, и все же мне было приятно.
Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на щеках, как палочки на барабанной шкуре.
Он брил без мыла, но боли я не ощущал и под треск стального лезвия медленно засыпал.
И вдруг слышу требовательный голос:
– Что ты, чертова кукла, заразу тут разводишь? Вытяни руки! Господи, еще румынская грязь под ногтями... Варвары...
Картина: румын Тома стоит перед женщиной в черной кубанке и парадно щелкает каблуками подкованных ботинок, а женщина - в галифе, сапогах, в руках длинная палка, какую обычно носят горные чабаны. Глаза у нее строгие, но не злые, где-то в них прячется смешинка.
– Невежа! Марш отсюда!
Тома умен - эта женщина зла ему не сделает, потому он с особенным шиком демонстрирует свою готовность быть наказанным, обруганным. И даже огорчается, когда женщина всем корпусом повернулась к нам:
– Начальство называется. Нет бы встретить усталую, голодную... От вас дождешься.
– Дорогая Полина Васильевна!
– Македонский взял ее под руку и галантно повел в командирский шалаш.
– Шут ты гороховый. По-серьезному предупреждаю: не позволяй своему брадобрею по лицам елозить... Заразу разведешь.
Она устало села, кубанку долой - рассыпались черные волосы с шелковистым блеском от чистоты. И вся наша гостья была опрятна, пахла чем-то обаятельно домашним.
Я сразу догадался, кто она: Полина Васильевна Михайленко - главный врач крымского леса. О ней много говорили связные на перекрестках партизанских троп.
Она вытянула ноги:
– Эх, Мишенька, как мне надоели эти тропы. Вот клянусь: останусь жива - и не взгляну на них.
– Еще как потянет сюда, - улыбнулся Михаил Андреевич, нацеживая из котелка кизиловый настой.
Полина Васильевна, обжигаясь, выпила настой, сладко потянулась:
– Часик отдохну, а потом снова ать-два.
– Она поднялась, одернула гимнастерку и села напротив меня, Я чувствовал
– Командир Четвертого района?
– Так точно, Полина Васильевна.
– Как же вас угораздило: в штабе вшей развели?
– Были вши...
– А теперь?
– А теперь их нет!
– Раздевайтесь!
Я недоумевал.
– Побыстрее!
Категоричность потрясающая.
– Может, в другой раз, доктор?
Лицо ее посуровело, надбровные дуги круто изогнулись.
– Я сегодня прошла двадцать верст, мне сорок лет, и у меня ноги распухли, - сказала она с женской расслабленностью.
Не медля ни единой секунды, я стал снимать с себя гимнастерку...
Она внимательно осмотрела каждую складку на моей одежде, не пропустила ни единого шва.
Мне вообще на сей раз повезло: только вчера мы устраивали у себя баню. Куренкова выжарила всем нам белье, Оно было не ахти каким чистым, но опрятным.
Полина Васильевна искренне сказала:
– Большое вам спасибо.
– За что же?
– За жалость к моим ногам. Ведь я к вам топала, а вот теперь высплюсь. Миша, позволишь?
– Хоть трое суток!
– А что? И не проснулась бы. Мы, бабы, любим поспать!
Спала она ровно три часа и пошла в Алуштинский отряд.
Ждал ее там раненый партизан.
Ходила она из отряда в отряд, и все дороги дальние, то вверх взлетают, то с разгона падают в глубокие ущелья, - дальние и опасные.
Кто-то подсчитал, что доктор Михайленко за год партизанства прошагала путь, равный одной шестой длины экватора, на нее пять раз нападали фашисты. Но она словно была заворожена, и пули не задели ее.
Наш партизанский главный врач!
Вот один из ее госпиталей осени сорок первого года: комнатенка в три окна, посередине что-то похожее на лежанку, покрытое ковром.
Раненые. У одного пуля прошла под лопаткой и вышла ниже ключицы. В наших условиях - рана смертельная, но и парень и Полина Васильевна держатся уверенно, хотя у доктора, кроме рук своих, практически никакого хирургического инструмента, у парня в лице ни кровиночки.
У его соседа слепое ранение бедра, рядом тихо стонет другой с раздробленными фалангами пальцев, в углу мучается человек от водянки.
Оперировать надо на виду у раненых - другой крыши нет, ассистентов нет, анестезирующих средств тоже, инструмент примитивный...
Вот Полина Васильевна входит в комнатенку в белоснежном халате чистая, доброглазая, уверенная:
– Что, ребята! Рискнем, а?
– Начинай с меня, доктор!
Два дюжих партизана подхватывают раненого и кладут на лежанку - это и есть хирургический стол.