Крыши Тегерана
Шрифт:
Вдруг все умолкают, вспомнив, что именно на этом месте пролилась кровь Доктора, и в воздухе повисает благоговейная тишина. Ахмед смотрит на меня. Он ничего не говорит, но его взгляд выражает очень многое — в конце концов, мы, персы, мастера бессловесного общения. Я иду в дом и возвращаюсь с лейкой.
— Нам надо по очереди ухаживать за этим кустом, — произносит кто-то из толпы, пока я поливаю куст.
— Да, обязательно, — соглашаются все. — Ради Доктора.
16
ШИРИНА ПЕРЕУЛКА
Никто не знает о состоянии господина
— Он горький, — деликатно жалуется госпожа Мехрбан.
— Чем горше вкус, тем лучше исцеляющая сила, — объясняет мать, поощряя подругу допить чай.
Госпожа Мехрбан говорит, что теперь ей труднее пережить разлуку с мужем, потому что она начала привыкать к его присутствию. Они так сожалели о потерянных годах! Они и представить себе не могли, что он снова исчезнет. Надолго ли на этот раз? Он уже не молод, и одному богу известно, сможет ли он, с его сердцем, перенести физические и духовные лишения, которым каждодневно подвергаются заключенные.
Все это напрасные жертвы, продолжает госпожа Мехрбан. Все понимают, что шаха никогда не свергнут. Что нужно сделать оппозиции — так это проникнуть в правительство, чтобы повлиять на постановления и законы, относящиеся к тем, с кем обошлись несправедливо. О революции не может быть и речи. Она добавляет, что господин Мехрбан был обеспокоен заметным религиозным подтекстом в размышлениях и философии молодых революционеров. Он считал, что подъем религиозного фундаментализма воздвигнет новые непреодолимые барьеры для достижения демократии в Иране. Мой отец кивает и говорит, что господин Мехрбан всегда точен в анализе политической ситуации.
Однажды вечером моя мать неосмотрительно упоминает в разговоре Доктора. Я сижу всего в нескольких метрах от госпожи Мехрбан и вижу, как ее лицо моментально бледнеет. Голова ее повисает, женщина делает несколько коротких, резких вдохов и валится на пол. Я успеваю поймать ее, прежде чем она ударится лицом. Бросаясь к нам, отец ругает мать за то, что упомянула Доктора.
— Молодец, сынок, — говорит он. — Отнесем ее в спальню.
Ее тело вялое и безжизненное, руки болтаются в воздухе. Она тяжелая, но я полон решимости нести ее без помощи отца, который идет на шаг позади. Мать бежит на кухню за своими природными снадобьями. Сердце у меня колотится, я уверен, что госпожа Мехрбан скончалась от сердечного приступа.
Кожа у нее на лице сделалась морщинистой и желтоватой. Губы посинели, словно ей не хватает кислорода. Я кладу ее на кровать и просовываю руку под шею, чтобы приподнять голову. Приходит мать с горячим сладким чаем и пытается влить его в рот госпожи Мехрбан. Родители переговариваются, отдавая указания, и обмахивают ее газетой, брызгают в лицо холодной водой, велев мне держать ее голову повыше.
Через несколько секунд госпожа Мехрбан приходит в себя и принимается горько рыдать, проклиная шаха, его семью, САВАК, американцев и британцев, которые поддерживают его у власти.
Ночью я никак
Я наконец засыпаю, и мне снится тот вечер, когда забрали Доктора. Я вижу человека с рацией. Взгляд его неотступно следует за мной, губы шепчут что-то, и на щеку Доктора обрушивается кулак. Я вижу его хищные глаза — снова, снова и снова. У него тонкие брови. Лоб в морщинах, длинные волосы аккуратно зачесаны назад. Я ненавижу его. Я хочу сбежать вниз и не дать ему ударить Доктора, но не в силах пошевелиться.
Теперь на меня пристально смотрит Доктор. Он, должно быть, недоумевает, почему нет самолета для побега, почему я не жертвую собой ради спасения его и Зари, как Хамфри Богарт в «Касабланке». Наверное, он удивлен, почему я выдал его. Человек с рацией посылает мне воздушный поцелуй. Я открываю рот, и с моих губ срывается душераздирающий вопль.
В октябре в Тегеране обычно бывает тепло, но в этом году очень холодно. Хотя на крыше спать уже невозможно, мы с Ахмедом проводим наверху много времени. Чем холоднее погода, тем тише в нашем переулке, и мы спокойно уходим в глубины наших душ, чтобы понять события, кажущиеся непостижимыми и несправедливыми. Я ощущаю перемены в Фахимех, Ахмеде и себе самом. Мы стали ближе друг другу. Каждый день после занятий мы с Ахмедом мчимся к женской школе, чтобы проводить Фахимех домой. Мы часами вышагиваем вместе по улицам, иногда не произнося ни единого слова, и все же в конце дня нам не хочется расставаться. Если же мы разговариваем, то всегда об отдаленном будущем — о времени, когда все мы станем взрослыми, успешными, образованными и будем путешествовать по свету. Никто не хочет оставаться в тени смерти Доктора.
Мы рассуждаем о родителях Доктора, жестокости САВАК и о том, что нам кажется, будто кто-то рассыпал над нашим кварталом пепел смерти. Мы сожалеем о хрупкости жизни, отсутствии порядочности и постоянстве зла.
Я никогда не упоминаю имени Зари, однако Фахимех умеет читать мои мысли. Она рассказывает, что большую часть времени Зари проводит в доме Доктора, ухаживая за его матерью, — говорят, та страдает неизлечимой психической болезнью.
— Бедная женщина почти ничего не ест и не разговаривает. Весь день она сидит, не двигаясь, уставившись на дверь, словно ждет появления Доктора. Она комкает его рубашку, нюхает ее, прижимает к щекам и тихо плачет.
Фахимех добавляет, что обеспокоена тем, как все это повлияет на психику Зари.
— Думаю, она винит себя, что не вникала в подробности деятельности Доктора и не смогла его остановить. Она говорит, что никогда не обращала на это внимания. Когда бы он ни пытался обсудить с ней свои дела, она отмахивалась от этих ненавистных для нее политических разговоров.
— Как же она может себя винить? — шепчу я, думая о том, что во всем виноват я.
— Теперь она сама удивляется, какой была наивной, — продолжает Фахимех. — Она, бывало, спорила с Доктором о том, что организации САВАК, возможно, даже не существует, что это по большей части игра живого воображения студентов университета. Бедняжка, она жалеет, что не может вернуть свои слова назад.