Крыши Тегерана
Шрифт:
Он говорил, что знает: враги притаились в тени, ожидая удобного момента для нанесения удара, но его принципы непоколебимы, и он предпочтет смерть бесчестной жизни.
Я молча слушал, думая о лишениях, которые должны были выпасть на долю моей семьи. Что станет делать моя жена? За всю жизнь она не проработала ни дня, а теперь ей предстоит одной поднимать ребенка. У меня не было сбережений или собственности, которую можно было бы продать. Ей пришлось бы надеяться только на себя. Я представлял, как тебя ругает хозяин дома или магазина — возможно, даже бьет за малейшую детскую провинность или шпыняет
Я мог одним ударом размозжить ему череп. Я побеждал на ринге мужчин и покрупнее, а теперь я должен спасти моих близких от самого страшного врага, которого мы когда-либо встречали. Я сжал кулаки и приготовился.
Я понимал, что перед нанесением рокового удара мне нужно придумать план. Я ударю его, перехвачу руль и остановлю машину. Я брошу тело на заднее сиденье, съеду с дороги, зарою тело в канаве и сожгу машину, потом на попутке доберусь в контору. Никто не видел нас вместе, а у него армия врагов. Никто меня не заподозрит, потому что я тоже вел честную жизнь — простую жизнь, которую едва не загубил человек, не имеющий против меня ни единой улики.
Он остановил машину в тот самый момент, когда я уже был готов прервать его земное существование. Его сбило с толку мое молчание. Он сказал, что в подобных обстоятельствах люди обычно умоляют о прощении, или предлагают выкуп, или пытаются сбежать. Он стал допрашивать меня:
— Что с тобой, мужик? Тебя не беспокоит твоя репутация? Не чувствуешь раскаяния? Стыда? Страха? Не мучает совесть? Объясни, что это такое — опуститься до твоего состояния.
Он выбрался из машины, захлопнул дверь, а я продолжал молчать. Он сел на ограждение у дороги и закурил сигарету. Я вылез из машины и, не говоря ни слова, сел рядом, все еще дожидаясь подходящего случая напасть. Он смотрел на горы и ручьи, пробегающие по долинам, и дымил сигаретой.
— Ты невиновен? — спросил он.
Я смерил его взглядом и сказал:
— Разве это для вас важно? Разве для вас обвинение в правонарушении не равносильно признанию вины? Разве не люди вроде вас извратили нашу систему ценностей? Разве не такие, как вы, виноваты в нашей национальной подозрительности и предвзятости в отношении справедливости и правосудия? Разве не правда, что такие люди увековечивают уродство нашей политической и правовой системы? Нет, я не чувствую ни раскаяния, ни боли, ни вины, ни стыда — все это чувствует человек, совершивший преступление.
Буду с вами честным, — продолжал я. — Перед тем как машина остановилась, я был готов раскроить вам череп. И, если уж быть совсем откровенным, я все еще об этом думаю. И это не из-за незаслуженных мучений, которым вы собираетесь меня подвергнуть, а из-за несчастий, которые обрушатся на головы дорогих мне людей. Мне наплевать на вашу честность и непогрешимые нормы, меня возмущает ваш недалекий подход к виновности человека. Так что советую вам бежать, умолять о пощаде или каяться, потому что ваше время
Он не попытался убежать, несмотря на то что видел в моих глазах гнев и боль. Докурив сигарету, он зажег следующую. Вдруг, как воспитанный человек, на миг позабывший о правилах приличия, он предложил мне сигареты. Я взял одну, и он почтительно поджег ее своей старой зажигалкой.
— Что будем теперь делать? — спросил он.
Немного подумав, я сказал:
— Вернемся в деревню и встретимся с моими обвинителями.
Он согласился и направился к водительскому месту.
— Поведу я, — шепотом сказал я.
Он взглянул на меня, и я понял, что он разгадал мое намерение.
— Они никогда вас не видели? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
Не обменявшись больше ни словом, мы поехали. Я удивился, что он с готовностью согласился на мой план. Полагаю, в жизни он встречал много негодяев. И думаю, по крайней мере, в душе он не считал меня таковым.
Пока я вел машину по гравийным дорогам в горах Эльбурс, я чувствовал на себе его взгляд. Мы пересекали узкие дорожки, проложенные для лошадей и ослов, ехали по каньонам и вдоль рек в сторону маленькой деревушки под названием Колахдашт. Я любил эти места. Все здесь дышало покоем и дарило безмятежность: луга, на которых паслись коровы, горы, с которых сбегали чистые ручьи. На склонах иногда можно было увидеть оленей.
Джип заметили примерно за пару километров. Когда мы приехали на окраину Колахдашта, нас с волнением ожидали кад хода, мэр, и половина деревни.
Я вылез из джипа и поздоровался за руку с кад хода, представившись, как инженер Садеги. Кад хода был очень взволнован встречей с высокопоставленным чиновником из столицы. Он пригласил меня в свое «скромное жилище» на чашку лахиджанского чая. Я отрывисто приказал пассажиру следовать за нами. Когда Садеги выбирался из машины, какой-то мужчина закричал: «Каково это, когда тебя поймают, ворюга?»
Мы вошли в дом мэра, а вслед за нами — почти все жители деревни. Меня проводили на место, предназначенное для почетных гостей, а Садеги было приказано сидеть у двери. В комнате не было стульев. На полу лежал старый недорогой персидский ковер. Вдоль стен, закопченных дымом сигарет и кальяна, были выложены вонючие овечьи шкуры, а поверх них — валики.
Кад хода громким голосом велел своей дочери принести дорогому гостю чашку свежего чая.
— Принеси чашку и этому человеку, — приказал он, указывая на инженера Садеги.
Тот исполнял роль узника с блеском, как настоящий актер.
Я хорошо знаю людей в этом регионе и понимаю, как важно для них прослыть гостеприимными, поэтому не удивился, когда мэр указал на Садеги со словами:
— Может быть, этот человек и вор, но он мой гость — а с гостем в моем доме всегда будут обращаться, как с посланником Бога.
Помощники мэра закивали с одобрением. Дочь мэра принесла чай, кусковой сахар и сласти. Посмотрев на меня, он сказал:
— Добро пожаловать в мое скромное жилище, господин инженер. Меня редко удостаивает посещением гость вашего ранга. Надеюсь, вы простите мне мои манеры и окажете честь принять вас на ночь. Что до него, — и он указал на Садеги, — не сомневайтесь, у нас есть возможность держать его под стражей.