Ксеркс
Шрифт:
– Так считает наш добрый друг, — сухо буркнул горшечник, — однако, раз уж он не хочет делиться с нами своим драгоценным секретом, нам лучше наблюдать за идущими через площадь людьми. Процессия собирается за Дипилонскими воротами. Вот едет Фемистокл. Сейчас командовать будет.
Государственный деятель проехал мимо на ослепительно белом фессалийском коне. За ним следовали Кимон, Демарат, Главкон и многие другие знатные юноши. Заметив сына Конона, Полус принялся качать головой, тем самым полностью озадачив собеседников; смятение их ещё более возросло, когда Демарат, оставив своего начальника, бросился в сторону, чтобы торопливо обменяться несколькими словами с человеком, в котором они узнали Эгиса.
– Эгис совсем не тот человек, которому подобает общаться
– Завтра ты всё узнаешь, — взволнованным голосом объявил Полус. Когда небольшой отряд всадников проскакал вдоль широкой улицы Дромос, он добавил: — Что касается меня... как жаль, что у меня нет средств, необходимых, чтобы служить всадником. Это куда безопаснее, чем пешком таскать на плече собственное копьё. Но среди этих молодых людей есть тот, на чьего коня я бы не хотел сесть.
– Фу, — возмутился Клеарх, — ты готов съесть Главкона с костями и кожей! А вот и его жена, вся в белых цветах и лентах, занимает своё место впереди шествия молодых женщин. О, Зевс! Красотой она не уступает своему мужу.
– Нечего ей задирать нос, — злобно буркнул судейский. — Видно, что и она тоже изменщица. Вон и сандалии на ней фиванские, открытые, чтобы все могли видеть её голые ноги. Она ничуть не лучше Главкона.
– Умолкни! — бросил Клеарх резким тоном. — Ты и так уже наговорил достаточно вздора. А вот и трубы... Пора и нам занимать своё место в шествии.
Кто может описать великую процессию? Какими словами передать этот свет в глазах, пестроту линий и цветов? Десять тысяч фигур счастливых и прекрасных людей, в ярких праздничных нарядах идут через приветствующий их город. Афины — венец Греции. А праздник Панафиней венчал собой полис Афинский.
Никогда ещё Гелиос не видел более прекрасного ландшафта и города. Двери домов, в которых обитали аристократы, были распахнуты настежь. В сей день никем не удерживаемые и не охраняемые дочери, жёны и матери знатных афинян шли по городу в своей царственной красоте. Рядом с юными красавцами и красавицами, достойными послужить натурой для самого лучшего скульптора, выступили седоволосые ветераны, не утратившие крепости с дней прежних битв. Цветы, развевающиеся вуали, пурпурные, золотые панцири воинов, волнующая музыка. Ни в чём не было здесь недостатка. Всё соединялось в идеальном спектакле.
Солнце изгнало с неба последние клочки облаков. До узких расщелин на склонах далёкого Гиметта, казалось, можно было дотронуться. Становилось жарко, но и мужчины и женщины шли, не покрывая голов, и нечасто попадались между ними не облитые загаром плечи и лица. Дети юга, возлюбленные царя-солнца, афиняне не прятались от его лучей.
На просторной площади перед Дипилоном — башней, поднимающейся над северо-западными воротами, — процессия перестроилась.
Фемистокл Красавчик, ещё более впечатляющий на белом фессалийском коне, руководил расстановкой, десятеро молодых людей, «панафинейских служителей», помогали ему. Окинув взглядом длинные ряды, он взмахнул жезлом из слоновой кости, давая знак возглавлявшим шествие музыкантам:
– Музыка! Марш!
Заиграли пятьдесят флейтистов. Звякнули полтысячи кифар. Процессия вступила в город.
Первым был Фемистокл. Жеребец, играя, проскакал через двойные массивные ворота. Одеяние всадника развевалось за ним двумя пурпурными крыльями. Поднялись крики, зазвенели кимвалы, ударили барабаны. Коротким галопом, с остановками, вождь поехал вперёд во главе отряда из трёхсот всадников, самых знатных афинских юношей, сидевших на спинах резвых лошадей в начищенных до блеска панцирях, с венками на каждом шлеме. За ними ехали городские чиновники, мужи, убелённые сединами, кто верхом, кто в украшенной цветами повозке. Следом шествовали победители игр и состязаний предыдущего дня. Далее выступали афинские старейшины, величественные в почтенной красоте своей. После них, размахивая мускулистыми руками, шли эфебы, юноши, находящиеся на пороге зрелости. Позади торопились их сёстры, не прикрытые вуалями
– Повозка с одеянием Афины! Хэй, йо, пэан! Хэй!
По улице катила похожая на корабль повозка с пеплосом, огромным одеянием богини-владычицы, вывешенным словно парус на мачте корабля. Издалека было видно, как ветер надувает и треплет этот парус. Целый год знатные афинянки вышивали его, вкладывая в иглу всю свою любовь и вдохновение. Полотнище пестрело яркими красками. На нём нашлось место и для сценок, изображавших битву Афины с гигантами, её спор с Арахной, деяния афинских героев: Эрехтея, Тесея, Кодра. Повозка бесшумно катила вперёд, движимая скрытым от глаз механизмом. В тени паруса шли прекраснейшие из рукодельниц, восемь женщин, дев, старух и зрелых матрон в белых одеяниях и венках: в величественной и невозмутимой поступи их чудилось нечто божественное. Семеро шли рядом, а одна чуть впереди... Гермиона, дочь Гермиппа.
Многие из зевак навсегда запомнили её одухотворённые глаза, идеальную фигуру и осанку. Добрые пожелания слетались к ней словно голубки.
– Да будет она всегда благословенна богами! Пусть царственный Гелиос дарует ей одни только радости!
Некоторые кричали эти слова вслух. Другие — их было больше — повторяли в уме.
За пеплосом, уже без порядка и строя, шли тысячи граждан всякого возраста и положения, в праздничных нарядах и с венками на головах. Процессия направилась по улице Дромос, через радостную Агору, и с юга обогнула Акрополь, совершив полный обход вокруг цитадели. Зрители могли видеть, как Главкон, Демарат и Кимон спешились, отдали коней рабам и поднялись на холм Ареопага, обращённый к западному фасу Акрополя. Шествие пошло вправо, и Гермиона, бросившая взгляд в сторону Ареопага, увидела мужа, подняла руку в приветствии, на которое он немедленно ответил. Это увидели тысячи горожан и заулыбались.
– Это по-нашему. Красавица приветствует красавца.
И никто не корил Гермиону за юную пылкость сердца.
Шествие завершилось. Процессия остановилась, снова перестроилась и приступила к трудному подъёму. Вдруг с утёса Акрополя хлынула музыка; поначалу негромкий, меланхоличный и сонный аттический напев превратился в бодрый эолийский, приглашающий и манящий, а потом уступил место властному дорийскому маршу. На балконе над воротами появился великий Лампрус, потомок Орфея, старший среди музыкантов, задававший руками ритм хору.
Голоса маршировавших и остававшихся в цитадели слились воедино, сотрясая утёсы, в странном гимне, посвящённом Гомеридами Афине, простом и безыскусном, однако освящённом памятью веков:
Афина Паллада, сероглазая и мудрая владычица, Тебе хвалу воспеваем! Упорная, святейшая, надёжная хранительница. Тритогения, рождённая Зевсом из чела. Ты выступаешь отважно И с грохотом воздымаешь оружие. Все Бессмертные в трепете склоняются пред тобою. Прекрасная и ужасная, светом Блещут твои очи, и безжалостно твоё копьё. Пред тобой преклонился Олимп, Стенает земля, трепещут глубины морские. Мудрая и всевидящая богиня с нами. Море застыло в преклонении пред тобой. Гелиос, владыка Солнца, натягивает поводья, Когда ты, царица, являешься во всей своей мощи. Зевс, мудрый в советах, радостно приветствует тебя. Хей, Священная Дева, внемли голосам нашим, Паллада, Дева Мудрая, гонительница Ночи.