Кто бросит камень? Влюбиться в резидента
Шрифт:
— Ваше благородие, — с новыми силами затараторил тот извиняющимся тоном. — Солдатики тут наши пошалили малость… ну, молодые, глупые, сами понимаете… Виноват, не досмотрел… Вы, сказывают, порешить их собираетесь?
— Ты что, их командир? — до Муромцева начал доходить смысл происходящего.
— Никак нет, ваше благородие, господин штабс-капитан. Племяш мой среди них случился… смилуйтесь Христа ради, — унтер покаянно опустил голову, глаза его повлажнели.
Только теперь до Муромцева дошел смысл язвительной реплики
— Ладно, давай сюда этого… своего племянника.
С криком «Сей момент!» унтер пулей выскочил из комнаты. Калачев, оторвавшись от окна, сделал шаг к Муромцеву.
— Вот такие вот дела, брат Алеша, — как-то сокрушенно выдохнул он. В частых их спорах о судьбе Отечества не раз иронично называл он приятеля именем персонажа своего любимого писателя Достоевского. «Сейчас он опять вспомнит свою любимую присказку из романа про братьев Карамазовых: «Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом»», — усмехнулся про себя Муромцев. Но в этот раз ротмистр избрал другое продолжение:
— Как говорится, есть философия, а есть жизнь наша…
Дать определение жизни он не успел. Дверь открылась, и в нее ввалился здоровенный детина в солдатской форме, подталкиваемый унтером.
— Вот, ваше благородие, они и есть, — отрапортовал он батальонному командиру. — Проси прощения, мерзавец!
Детина пьяно всхлипнул и забормотал:
— Так что прощеньица просим, ваше благородие, виноваты…
— Да он пьян, — брезгливо поморщился Муромцев. — Ты, дурак, зачем в погроме-то участвовал?
— Так жиды, ваше благородие, они ведь Расею продали…
Солдат продолжал бормотать что-то еще, но Муромцев его не слышал. В коридоре захлопали двери, затопали сапоги, и в комнату стремительно влетел корнет Трубецкой. Вид его поразил Муромцева. Внимательно следящего за своим внешним видом даже в условиях боевых действий, всегда подчеркнуто строго соблюдающего субординацию в общении со старшими себя по званию, этого мальчика-аристократа было не узнать. Фуражка на голове готова была упасть, лицо пылало, а глаза, казалось, вобрали в себя всю ненависть, скопившуюся в этом городе и возле него: белых в отношении красных, красных в отношении белых, населения в отношении и тех и других… Подбежав к детине, корнет рванул из кобуры наган.
— Ты, скотина, живодер поганый, нелюдь, — закричал он срывающимся фальцетом. Фуражка наконец свалилась на пол, но он не обратил на это никакого внимания. — Да я тебя без суда, на месте… как бешеного пса!
Неизвестно, что бы произошло в следующее мгновение, если бы не ротмистр Калачев. В долю секунды, прыжком, он оказался около корнета и перехватил его руку с наганом. Пуля ударила в потолок.
— Отставить, корнет, — рявкнул контрразведчик и ловко вывернул
— Зачем, зачем вы мне помешали? — истерично выкрикнул юноша и в голос зарыдал. — Таким гадам не место на земле… он женщину с детишками штыком!
Муромцев приказал вестовому подать воды. Как только ротмистр и вестовой взялись приводить Трубецкого в чувство, штабс-капитан шагнул к солдату. Тот все это время, глупо улыбаясь и покачиваясь, стоял, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг.
— За что же ты их? — сдавленным голосом спросил Муромцев.
— Дак… потому Расею продали, — заученно выдавил детина, продолжая улыбаться.
— Вестовой, конвой сюда, — скорее прохрипел, чем прокричал Муромцев. До того стоявший в напряженном ожидании унтер упал на колени:
— Ваше благородие, пощадите…
Но штабс-капитан уже повернулся к корнету.
— Корнет! Выполняйте приказание командующего! — кивнул он на солдата и вбежавших конвоиров.
Корнет, вытерев слезы и посуровев, подал знак конвоирам, и те вывели племянника в коридор. Унтер, медленно поднявшись с колен, шатаясь, побрел к двери. В шаге от двери он остановился, внимательно вгляделся в лицо Муромцева и, мрачно выдохнув: «Эх, ваше благородие», вышел в коридор. Калачев, подойдя к двери, проводил его долгим взглядом:
— Ну, брат Алеша, не знаю, как Расея, но этот унтер тебя точно не забудет.
…Седой закончил рассказ. Считая, что девушке незачем забивать голову политикой, он передал лишь суть своего конфликта с унтером, опустив детали их с Калачевым спора о судьбе России. Да и подлинную свою фамилию, имя и отчество до поры до времени утаил. Анюта замолчала, впечатленная услышанным.
— Скажите, Анюта, — после долгой паузы внезапно спросил Седой. — А как бы вы поступили на моем месте?
Девушка ответила не сразу. Она лежала с закрытыми глазами, и легкая улыбка блуждала на ее губах. Муромцев в темноте не видел ее лица, но даже если бы и увидел, то даже такой опытный психолог, как он, не смог бы догадаться о причине этой улыбки. А она в эту минуту повторяла про себя: «Я верила, я знала, он не враг. Я объясню это Климову, и он поймет…»
Седой повторил вопрос. В темноте, найдя руку мужчины, она легонько пожала ее в ответ.
— А что было потом? — нарушила она тишину.
— Потом? Солдата расстреляли в тот же день. А через несколько дней, поздно вечером при обходе постов, вдруг сзади выстрел. Офицер, который в этот момент случайно закрыл меня собою, получил пулю в голову. Кто стрелял, в кого — сразу не установили, однако Лев Николаевич, тот самый контрразведчик, сразу послал за унтером. А того и след простыл, исчез. Искали, но не нашли. Вот такая история.
— А этот Лев Николаевич, он сейчас где? — просто так, из любопытства спросила Анюта.