Кто, если не ты?
Шрифт:
— Ты не должен так отчаиваться, Клим, не должен. Слышишь?..
Она трясла его, сжимая до боли его плечи своими тонкими сильными пальцами, и вглядывалась в него так пристально и жадно, словно искала и не могла отыскать того, что ожидала увидеть в его лице.
— Тебя восстановят, Клим, обязательно восстановят!..
— Да! — сказал он, бездумно покоряясь ей и улыбаясь безмятежной, глупой улыбкой и по привычке вслушиваясь не столько в смысл, сколько в интонации ее голоса. Убирая растрепавшиеся на бегу волосы, она не спускала с него глаз, а ему милее всего на свете казалась
— Не надо,— сказал он, пытаясь удержать ее и глядя на ее высокий чистый лоб, который матово светился в мягких сумерках,— это тебе так идет!..
— Вот глупости!.: Клим, нам надо поговорить очень серьезно, очень!.. А ты...
Хмуря пушистые брови, она покончила с прической и, как-то строго и требовательно взяв Клима под руку, повлекла его за собой.
Никогда прежде не ходил он с девушкой под руку; смущенно посмеиваясь, он представлял, как забавно выглядит его нескладная фигура, и никак не мог соразмерить свои широкие шаги с ее мелкими и быстрыми. Первый раз после, непонятного охлаждения, совпавшего с началом их разгрома, он чувствовал ее такой близкой, вернувшейся — такой же, как когда-то, когда они бродили поздними вечерами, споря и читая Блока. Теперь она снова была с ним. Что можно к этому добавить и зачем слова? Ведь уже все решено — там, в степи, и он тоже вернулся — к ней, к людям, к борьбе...
Все, что раньше казалось ему запутанным и сложным, теперь стало простым и ясным, легкая, крылатая смелость наполняла его тело — смелость, когда возможно все на свете — взять и поцеловать ее в губы или сорвать с неба Полярную звезду.
— Ты слышишь, Клим? Что же ты молчишь?..
— Да, конечно... Впрочем, повтори, пожалуйста, я не все понял...
— Какой ты странный, Клим! Очень странный...
Они остановились возле длинного забора, окружавшего территорию больницы. Над забором, в темнеющем небе, пышно раскинули свою листву акации, откуда-то из-за них доносились приглушенные крики и веселый хохот сумасшедших.
— Подожди, подожди, что-то я не все понимаю... Так ты говоришь...
Он осторожно высвободил свою руку и, опершись о забор спиной, смотрел на Киру удивленно и как бы прося извинить его за непонятливость.
— Это единственный выход, Клим...— твердо повторила она и вдруг опустила глаза и, зябко поежившись под его задумчиво-пронзительным взглядом, добавила: — Единственный...
Последнее слово прозвучало слабым и скорбным вздохом.
Когда она снова подняла глаза, в них было ожидание, почти мольба... Никогда еще он не видел в них такой беспредельной нежности, никогда еще их сердца не тянулись и не приникали друг к другу так тесно и горячо.
— Подожди...— сказал он, все так же удивленно и раздумчиво.— Значит, надо признаться... В чем же?..
— Хватит донкихотствовать, Клим! — вскрикнула вдруг Кира, выпрямляясь и почти вплотную подступив к нему. Шрамик на ее щеке вспыхнул отчетливой и резко-белой светящейся звездочкой.
— Хватит разыгрывать из себя донкихотов! Разве ты не видишь, что вокруг не волшебники, не злые духи, а просто... Им наплевать на всякие идеи, они будут служить любой, которая их накормит! Вот и все, Клим.
— Погоди, погоди...— проговорил Клим, еще не в силах опомниться,— ведь это какая-то шутовская философия...
— Ах, Клим, теперь не до философии! Бог с ней, с философией — кому она нужна! За последний месяц я кое-чему научилась... Я будто постарела на сто лет— и все, все теперь знаю, до самого дна, и никогда уже ничего нового не узнаю! И хватит философии, Клим! Хватит лгать — и себе и другим — мы уже не дети, ты сам это отлично понимаешь!
Сколько раз видел он эти туго сжатые кулачки, эту высоко поднятую чеканную голову, эти бесстрашные, острые глаза! Сколько раз, вспоминая о ней, он становился мужественней и крепче!
— Кира!— вскрикнул он, схватив ее за локти и чувствуя грудью ее грудь.— Кира! Это ты, это ты, Кира?.. Гордая, смелая, честная, самая хрустальная, самая чистая?!
Ему казалось, она опадет и растает, если он хоть на секунду отпустит ее — но она вырвалась из его рук и отпрянула назад.
— Да, честная... Я хочу быть честной, на самом деле честной, а не играть в честных, как мы играли до сих пор!
Но, должно быть, слишком бешено вспыхнули у Клима глаза, и она добавила тише и мягче:
— Пойми, Клим, мы останемся для себя такими же, как были, мы сделаем это завтра только для них...
Будь это кто-нибудь другой, даже Игорь, даже Мишка — он ударил бы его по лицу. В тяжелом, каменном недоумении слушал он ее уговоры, ее упреки... Да, все, что она говорила, было пережито им самим...
Но все это уже сгорело, расплавилось в ликующем пожаре, охватившем степь.
Едва он заговорил, Кира, морщась, как от физической боли, перебила:
— Хватит, хватит, я больше не могу об этом слышать! Не могу! Нельзя всю жизнь произносить слова, которым никто не верит!
Она ждала, чтобы он возражал, спорил. Но он молчал. Он знал, что она права. Той тусклой, сволочной правотой фактов, которых не опровергнешь словами. Что слова? Ни запаха, ни цвета — пустые сотрясения, воздуха... Раньше он выпускал их целые фейерверки, они вспыхивали, на мгновение озаряя пространство — и тут же гасли... Довольно фейерверков!
Ему стало вдруг скучно. Просто скучно — и ничего больше. Он смотрел на Киру, как на незнакомую фотографию из чужого альбома. Маленькое, бледное личико, мелкие, слишком мелкие черты, да еще эта жалкая царапинка на щеке, которая когда-то умиляла его... Он даже не хотел бросить ей что-то жесткое, разящее, злое, он просто сказал:
— Все-таки я не знал, что ты такая...
Сказал, не желая обидеть, равнодушно и устало.
Его только удивило, что голос у него треснул на последнем слове, как пересохшая щепка.
— Я знала, когда шла к тебе, что ты так скажешь,— негромко проговорила Кира.
Она опустила голову и что-то вычерчивала на песке носком туфли.
— Да, я такая, Клим, как видишь... Я не Таня Стрелкина и не гожусь в героини...
Она была похожа на деревце, с которого градом оббило все листья.