Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Он в полной растерянности. Вот точно так будет, когда он отсюда выйдет. Там тоже тысячи возможностей и в каждой своя закавыка.
Нужно уметь принимать решения, а он именно этого и не умеет. Да и откуда бы? Ведь в течение пяти лет за него все решали другие. Они говорили: «Ешь!» — и он ел. Они говорили: «Проходи в дверь!» и он проходил. А когда говорили: «Сегодня напишешь домой», — он садился и писал письмо.
Форточка тоже неплохая вещь. Но каждому дураку известна. В одной из досок на койке есть трещина, но если кто случайно кинет взгляд, бумажка сразу бросится в глаза.
Куфальт рывком оборачивается и глядит на глазок. Точно, нутром учуял, — это он и есть, это его рыбий глаз зырит в камеру!
С наигранным бешенством он подскакивает к двери, молотит по ней кулаками и вопит:
— Проваливай от глазка, кальфактор, чего пялишься, падла проклятая!
Гремят ключи, дверь распахивается, и в проеме возникает главный надзиратель Руш.
Теперь полагается разыгрывать сцену, ибо Руш любит только собственные шутки. Главный надзиратель ценит в арестанте в первую очередь смирение, поэтому Куфальт изображает полную растерянность и, заикаясь от робости, лепечет:
— О, простите, господин главный надзиратель! Господин главный надзиратель, простите, я думал, это гад кальфактор, он вечно подглядывает, куда я табак прячу.
— Ну и что? Ну и что? Чего шум-то поднимать. А то краска с двери облетит!
Куфальт, льстиво улыбаясь:
— Господину главному надзирателю известно, у меня всегда все в наилучшем виде, и в краске ни одной трещинки.
Главный надзиратель Руш — этакий маленький, заросший щетиной бонапартик, истинный властитель тюрьмы, молчун и любитель ошарашить арестантов неожиданным ходом, непримиримый враг любых новшеств, противник деления арестантов на категории, а так же директора, других тюремщиков и каждого заключенного в отдельности, — главный надзиратель Руш не отвечает, а молча направляется к шкафчику, на котором висит табличка с личными данными и перечнем положенных льгот.
— Что с птицами? — спрашивает он.
— С птицами? — переспрашивает Куфальт, еще не зная, обернется все шуткой или нет.
— Да, да! С птицами! — злобно рычит деспот и тычет пальцем в перечень льгот. — Тут написано: две канарейки. Где они? Продал, так?
— Что вы, господин главный надзиратель, — обиженно тянет резину Куфальт, а сам с ужасом думает об ассигнации, засунутой в шарф. — Желтые пичужки загнулись зимой, когда отказало отопление. Я же вам докладывал!
— Враки. Враки. Чистая брехня. Враки. У сапожника две лишних. Наверняка твои. Продал!
— Что вы, господин главный надзиратель, я же вам заявлял, что они подохли! Ходил к вам в стекляшку и докладывал!
Главный стоит под окном, повернувшись к Куфальту спиной. Тому видны лишь пухлые белые руки, играющие ключами.
«Только бы ушел! — мысленно молит Куфальт. — С минуты на минуту объявят медосмотр, а у меня ассигнация в шарфе! Я же завалюсь! Опять попаду под следствие!»
— Третья категория! — ворчит главный. — Вечно третья категория… Все беспорядки от нее. Ваши
— Да? — спрашивает Куфальт, поскольку никакого продолжения не следует.
— В благотворительном обществе. Можешь еженедельно получать по пять марок.
— Господин главный надзиратель, — канючит Куфальт, — пожалуйста, не делайте этого, ведь я так старался, так драил камеру!
— Ну и что? Сделаю. Еще как сделаю. Мне все едино. Драил? А с птицами — полный порядок! Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — послушно вторит ему Куфальт.
— А что случилось, — спрашивает главный (вдруг оказывается, что он умеет говорить связно), — что случилось с сетевым мастером и новым кальфактором?
— Новый кальфактор? — удивляется Куфальт. — Разве теперь у нас новый? Я его еще и в глаза не видел.
— Трепня! Пудри мозги кому другому! Десять минут пробыл у них в камере!
— Что вы, господин главный надзиратель, я сегодня выходил из камеры только на прогулку!
Главный надзиратель задумчиво проводит пальцем по крыше шкафа. Осматривает палец — не сказать, чтобы недовольно, — потом обнюхивает его, но нет: на шкафу нет и намека на пыль. Он спохватывается и направляется к двери.
— Значит, так: заработанные деньги — через благотворителей.
Куфальт судорожно соображает: «Если сейчас ничего не скажу, он уйдет, и я смогу притырить сотнягу, но зато завязну у благотворителей. А заложу этих двоих, потеряю сотню, зато послезавтра получу свои кровные на бочку. Правда, тоже не верняк».
— Господин главный надзиратель…
— Ну?
— Был я у них в камере.
Тот стоит молча, ждет. Наконец не выдерживает:
— Ну и что?
— Он получает для толстяка-еврея письма. Стоило бы там у них пошмонать.
— Только письма?
— Не за красивые же глаза он это делает.
— Знаешь что-нибудь?
— А вы пошмонайте, господин главный надзиратель. Сегодня же, да прямо сейчас — найдете кое-что стоящее.
Дверь распахивается:
— Куфальт, к врачу!
Куфальт молча глядит на Руша.
— Дуй! — милостиво разрешает тот. — Птицы здесь все как одна дохнут.
«Этой падле — мастеру — я здорово вмазал, — думает Куфальт, спускаясь по лестнице. — Некогда будет в моей камере ковыряться. Господи, да что я, теперь же это без разницы! А сотняга-то все еще при мне, проклятье!»
Перегнувшись через перила, надзиратель глядит Куфальту вслед:
— Поторапливайся, Куфальт! Чего мнешься, будто дорогу забыл? Небось частенько к врачу заглядывал!
«А вот и нет, — думает Куфальт. — С тех пор как он на меня настучал за симуляцию, — я разодрал палец и не мог вязать сети, — и трех раз у врача не был. И вовсе я не симулировал и палец на самом деле раскровянил».
Нет, похоже, шансы притырить куда-нибудь кредитку равны нулю. Во всех коридорах толпится народ. Кто на прием к директору, кто к инспектору полиции, кто к инспектору по труду, к врачу, к пастору, к воспитателю — во всех секциях лязгают замки, звякают задвижки, бегают тюремщики со списками, плетутся арестанты в синих мешковатых штанах.