Кто он и откуда (Повесть и рассказы)
Шрифт:
— Лоды-ырь, а лоды-ырь! — окликнула меня голова.
Я остановился, беря рычащую собаку на поводок. Из будки через оконный проем, обсыпая груду угля, вылез на свет человек.
— Чего убил? — спросил он.
И тут я увидел, что дым сочился из-под бурых земляных насыпей на поляне и раскаленный воздух переливался маревом над этими насыпями.
— Думал, пожар, — сказал я. — Здрасте!
— Убил чего, говорю?
— Плохо, — сказал я хрипло. — Жарко, вот и плохо.
В смятых яловых сапогах, коротконогий и грузный, человек стоял около будки и, весь пропитанный
— Так и не убил ничего? — спросил он опять. — Собака генеральская, а в сумке… Бутылка, что ль? Закуска-то на огороде… — И он засмеялся. — Чудной ты, ей-богу!
— Вот походил бы с мое по жаре, — сказал я ему без обиды. — Одну-то я угомонил, тетерю… Стукнул вот одну. А мне бы водички попить… Какая уж в такую жару бутылка! Водички бы холодной…
А он как-то вдруг обмяк, подобрел лицом и, шагнув ко мне, стал просить меня.
— Покажи! — говорил он. — Уважь! Собака-то не покусает? Ну что тебе, покажи… Покажи тетерю! Сколько я их перевидел на свете, а в руках не держал… Покажи!
Просил он так настойчиво и с таким искренним любопытством, что я даже пожалел, что у меня в сумке всего лишь одна помятая тетерка. Я ей размозжил дробью голову и перебил крыло. Перья в сумке взъерошились, кровь на темени побурела и запеклась, глаза прикрылись синей пленкой — не дичина, а серый комок перьев! Но углежог, взяв птицу за крыло, поднял ее высоко и залюбовался. И собака моя потянулась к ней и, раздувая ноздри, втягивала беспокоящий ее запах задумчиво и сосредоточенно.
— Ну вот видишь, — сказал углежог, — все ж таки убил. Хорошая!
— Дак мне отсюда на Кулижки-то идти? — спросил я у него.
Но он промолчал, расправляя окоченевшие крылья лесной птицы, и, поглаживая, охорашивал перья; делал он это осторожно и ласково, точно успокаивая и жалея ее, убитую. Вокруг избушки все было сухо и черно от угля, только над крышей, касаясь грязной кровли, светлела, пронизанная солнцем, нежная ветвь березы, и листья ее казались ярко-желтыми, как весенние одуванчики.
Мне очень хотелось пить.
— У вас в поселке как насчет молочка? — снова спросил я.
— Найдем, — ответил он. — А ты посмотри-ка! — сказал угольщик удивленно. — Видишь, на лапке-то у нее пальца нет, коготочка? Отморозила, что ль?
— Не знаю.
— Отморозила, наверно… Тхи! Вот, ты видишь, штука какая! Отморозила, конечно… Калека. Ну вот, — сказал он, — убил-таки… Хорошая!
И непонятно было, то ли с сожалением он это сказал, отдавая мне птицу, то ли одобрительно.
— Мне бы напиться, — сказал я. — Пить очень хочется.
— Да разве молоком напьешься! Пойдем-ка, я тебя грушевым квасом угош-шу, — сказал мне вдруг углежог. — Пойдем, не бойсь!
И я не побоялся.
Федор Васильевич Грызлов, как звали его, жил один в маленькой, продолговатой и неприбранной комнате.
— Сиди здесь, — приказал мне хозяин. — А я щас.
И я слышал, как полоскался он где-то за дверью, бренча рукомойником, и как вода грохотала, ударяясь о пустое железо. В бараке было тихо. Чувствовал я себя неуверенно в этой комнате и беспокойно.
Я не собирался рассиживаться здесь; я чертовски устал, мне хотелось пить и спать, и я мечтал добраться скорей до Кулижек, раздеться в своей большой и прохладной комнате, пройтись босиком по холодному полу и свалиться в постель под фикусами. И понимал себя несчастным невольником в этой душной комнате, у этого доброго и гостеприимного человека, словно не от меня теперь, а от него зависело — скоро или нет попаду я в Кулижки, словно я обязан был этому человеку: необъяснимое и паршивое чувство. Оно меня угнетало, и думал я только о том, как бы мне поскорее выбраться на волю.
Но Грызлов не пустил меня.
Мокрый и красный, с мокрыми, слипшимися волосами, он торопливо и радостно обтирался полотенцем, корчил счастливую мину на лице, покряхтывал, и я завистливо смотрел на этого бодрого и заманчивого в своей бодрости человека. Мне тоже до жути захотелось искупаться, до какой-то отвратительной чесотки в теле захотелось сию же минуту броситься в воду и поплыть.
— Хорошо! — сказал я. — Здорово, а!
— Хо-о-хо! Хо-холодная! Вода-то у нас холодная, ключевая! — отвечал мне Грызлов с придушенным каким-то, сдавленным смехом. — Хочешь сполоснуться — ступай!
Но я пересилил себя и сказал:
— Потерплю.
— Ну щас мы с тобой квас будем пить, — сказал Грызлов и бросил серое, влажное полотенце на стол.
После мытья он омолодился, и передо мной стоял теперь нестарый еще, крепкий человек с той по-лосиному сутулой, грубой силой в теле, которая отличает людей, работающих с детства на воле. У Грызлова были развиты мускулы спины, плеч и рук, и потому он казался сутуловатым, и еще мне казалось, что человек этот никогда не умел быстро бегать. Видимо, так оно и было на самом деле: вся силища в руки ушла.
— А где же народ-то весь? — спросил я. — Тихо у вас.
— В лесах народ, на работе, — отвечал Грызлов, доставая граненые стаканы из шкафчика. — На работе народ, — говорил он между делом, словно песенку вполголоса напевал. — Кто лес валит, кто сено ворошит, а кто от жары, от зноя дома спрятался… Занят народ, вот и тихо.
Грызлов плесканул в давно не мытые стаканы воды из чайника и торопливо обтер их пальцем. Чище они от этого не стали, но я как-то поспешно и благодарно сказал ему: