Шрифт:
Андрей Молчанов
КТО ОТВЕТИТ?
Повесть
Эту могилу он уже видел. Стандартную, ничем не примечательную: черный мраморный обелиск с выпуклым овалом фотографии, не отмеченный ни христианским крестом, ни звездой; имя, даты рождения и смерти, вытесанные резцом; у подножия надгробия - фиолетово-блеклые, понурые анютины глазки и - жирно окрашенная грубой кистью светло-зеленая решетка ограды.
Здесь он оказался случайно. Таксист, попутно решив заправить бак, свернул с магистрали к колонке; дорога шла как раз в объезд кладбища, и, глядя на рябившую в оконце дощатую ограду
Впервые он увидел его несколько лет назад, мельком бросив рассеянный взгляд, когда проходил мимо, но с тех пор стали видеться сны о нем - частые и всякий раз страшные. Порою он попросту боялся уснуть, удерживая себя на зыбкой, качающейся грани дремы, - только бы вовремя очнуться, не сорвавшись, словно со склона, туда, где будет прошлое, спрессованное в мраморную тяжесть могильного камня, наваливающегося, преследующего, доводящего до отупелого, тоскливого сумасшествия.
Накрапывал дождь: редкий, невидимый, он, казалось, висел в воздухе -тяжелом и горько-пряном от первых запахов осени. Сентябрьский, еще непромозглый дождь, но от поникшей листвы кладбищенской сирени уже веяло холодком, и сумерки были черны и угрюмы по-осеннему, и случайный ветерок вороват и остр.
Ступив на утоптанную песчаную тропинку, он направился к могиле, однако круто свернул в другую сторону и зашагал прочь, к выходу.
Он заметил их.
Непонятно, что делали в поздний час девочка и женщина здесь, на кладбище, у этой могилы?
Когда-то он знал и женщину, склонившуюся над бессильно увядающими цветочками и выбиравшую среди них, в дожде не то мусор, не то сорную траву, и девочку, скучающе стоящую рядом, жавшуюся в тонком плащике. Уходя же, расслышал голос девочки -родной до боли:
– Мама, смотри, как он похож на папу...
– Кто?
– донеслось устало.
– Мужчина... Вон - пошел...
– Таня, не говори глупостей...
– Ну, мам... Пойдем в машину. Поздно ведь... Вторая серия скоро начнется, а дяде Толе еще в гараж заезжать, не успеем... Вот ты, прям... Весной предем, все здесь приберем. Темно же, мам...
Он ускорил шаг. Он повторял механически, что-то трудно сглатывая в перехваченном судорогой, как петлей, горле:
– Вот так бы оно и было... Вот так бы...
Взглянул на часы. До отправления поезда оставалось сорок минут. Как раз, чтобы успеть на вокзал.
В сером БМВ, одиноко торчавшем на площадке возле кладбищенских ворот, томился, очевидно, дядя Толя. Не без труда, как персонажа давно забытого фильма, он припомнил этого человека. То ли из внешней торговли, то ли из иностранных дел... Основательный, неглупый чиновник. Вероника выбрала надежный вариант. Без особенных претензий, зато...
– Зато!
– произнес он очень серьезно. И подумал с досадой:
“Я допустил ошибку. Мертвым нельзя приходить к живым. И теперь, кажется, ясно, почему нельзя: это напрасно, больно, и все места заняты... навсегда!”
Из оперативных и следственных документов, телефонограмм
На ваш запрос сообщаем:
Преступная группа, действовавшая на железнодорожном направлении 10Г - Т,
...Органами милиции задержаны перекупщики признавшие факт скупки двух тысяч блоков сигарет “Парламент” у неизвестного лица, чью внешность описать они не смогли. Контакт, по их утверждениям, произошел случайно, без долгосрочных обязательств...
...Сообщаем: двадцать видеомагнитофонов “Панасоник”, чьи номера (см. детальное приложение) совпадают с номерами из партии, похищенной на ж.-д. дистанции 31/2, обнаружены в магазине “Орбита-К”, однако первоначальный источник приобретения аппаратуры не выяснен...
ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ МОНИНА
Тетка была сварливой, толстой, от нее вечно пахло прокисшим борщом, хозяйственным мылом и рыбой. Соседки по большому пустынному двору -общему на три мазанки, скрытых в тени старых шелковиц, каждодневно и дружно переругивались с ней по всякому поводу, как, впрочем, и едва ли не полгорода, открыто враждовавшего с этой издерганной, крикливой женщиной, а она, взвинченная бесконечными стычками, вымотанная стиркой, возней с чахлым, страдающим от недостатка воды огородом, срывала все на нем, мальчишке.
– У, поганец!
– теребила его выгоревшие до белизны на южном солнце вихры распаренными, в морщинах, пальцами, словно сочившимися бессильной ненавистью.
– Всю жизнь сломал! Ты, мать твоя, гадина, из-за нее все! За что только крест тащу!
Он не хныкал, не старался ни вывернуться, ни огрызнуться, терпеливо пережидая ее истерику. Выместив злость, она уйдет в дом, выглянувшая во двор соседка поинтересуется у него опасливо: опять, дескать? А он, покривившись, ответит: “Да это, как радио...” И отмахнется худой мальчишеской рукой взрослым, усталым жестом.
Ребенком он себя и не помнил. Он всегда был взрослым. Потому что родился незадолго до войны, после войны становиться маленьким было поздно и невозможно. Война же вспоминалась, как самое первое осознание жизни. Голос ее - рокот самолетов, далекая стрельба - его не пугал, представляясь чем-то естественным и обычным, сродни звукам природы: шуму дождя, ветра, моря. Пугало другое: настороженные улицы, ползущие по ним громоздкие грузовики-фургоны с брезентовым верхом и подслеповатыми глазницами лобовых стекол, вполголоса ропот взрослых и растворенный в воздухе страх - невнятный и липкий. Страх тех, кто являл для него защиту и утешение. Страх и затаенность. Везде и во всем. Может, именно страх и пробудил в нем рельефное, словно бы черно-белое восприятие жизни, подобное звериному, когда добро должно быть проверено и испытано, а зло - постоянно ожидаемо, когда интуиция опережает рождение чувства и мысли, подменяя их.