Кто рано встаёт, тот рано умрёт
Шрифт:
Помню, как я десять месяцев назад очутился в подобной палате. Едва за доставившими меня сюда из реанимации медиками закрылась дверь, я встал и, держась за стену обеими руками, попёр в санузел. Пол качался, как палуба корабля в штормящем море. Весь мир переворачивался вверх дном. Но, сжав зубы, я дошёл. Вцепившись одной рукой в специальный поручень возле раковины, другой рукой зачерпнул холодную воду и провёл несколько раз по обросшему лицу. Стало чуть легче. Обратная дорога была такой же долгой и тернистой. Когда я, наконец, уронил себя на кровать, сосед – пожилой немец с удивлением спросил: «Слушай, русский,
Ну, вот! Вспомнил и опять комок в горле и глаза становятся влажными. Сердито тру их ладонями. После инсульта я стал чересчур нежным!
Баклажан лежит одна. Вторая кровать пока пуста. На тумбочке свернулся глупый рыжий парик. Увидев нас, африканка садится в постели. Её курчавые волосы коротко острижены, широкий нос закрывает пластырь. Ясно. Расквасила себе нос о стол, когда потеряла сознание.
– Халло, Ида! – бодро восклицает Эдик. – А мы решили тебя навестить!
Я присоединяюсь:
– Халло!
– Халло, коллеги!
Видно, что Баклажан нам рада. Хотя её обычно тёмно-фиолетовое лицо теперь серо, словно книжная пыль, африканка улыбается.
– Как ты себя чувствуешь? Всё о’кей? – заботливо спрашивает Эдик, оглядываясь в поисках стула. Я уже занял один. Эдик берёт второй и двигает его ближе к кровати.
– Всё о’кей, – говорит Баклажан на своём своеобразном немецком. – Врач обещает через пару дней выписать.
– Что с тобой случилось? Ты всех напугала.
Баклажан устало улыбается.
– Прошу прощения. У меня же хроническая язва. Вчера вечером она снова открылась. В клинике меня заставили проглотить какую-то гадость. Сказали, что это специальная заплатка на рану. Я проглотила и язва заклеилась. Вот и всё.
– Отлично! – радуется Эдик. – Мы привезли твои вещи. Селина собрала, как ты просила.
– Спасибо. Положите пока в шкаф.
Баклажан снова нам улыбается. В этой улыбке нет ничего от ее прежней чувственной. Одна простая человеческая благодарность.
– А где твой амулет? – бесцеремонно интересуется Эдик.
Баклажан поднимает руку. На запястье намотан шнурок со знакомым мешочком.
– Гри-гри всегда со мной.
– А что в нём, Ида? – спрашиваю я. Меня давно изводит эта загадка.
Африканка понижает голос.
– В моём гри-гри лежат концы листьев клёна, растущего на кладбище. Это очень сильная защита от зла.
Баклажан прижимает амулет к сердцу и торжественно произносит:
– Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти!
Эдик насмешливо фыркает. Баклажан укоризненно смотрит на штукатура-художника. Я тоже злюсь. Нашёл время для веселья над чужой верой! Увидев наше недовольство, Эдик строит покаянную мину и разводит руками. Извиняйте, мол. Не попал в колею.
– Послушайте, Ида, – поскорее перевожу разговор на то, ради чего приехал. – Вчера за ужином вы сказали, что знаете, кто убил Харди и Мари.
Баклажан крепче прижимает гри-гри к сердцу.
– Вы мне всё равно не поверите!
Она бросает сердитый взгляд на Эдика.
– Я вам верю, Ида, – говорю я особым
– Не робей, Ида! Лучше расскажи, если, действительно, что-то видела, – присоединяется Эдик к моим уговорам.
Баклажан несколько минут молчит. Собирается с духом. Мы терпеливо ждём. Наконец, африканка решается. Она жестом просит нас подойти и наклониться к ней. Так мы и делаем.
– Я знаю, кто расправился с бедными ребятами, – хрипло шепчет Баклажан.
– Кто же? Это один из художников? – тоже шёпотом спрашиваю я.
Африканка отрицательно качает головой.
– Нет-нет, это Полоумная Мария встретила Харди и убила его. Я сама видела её жуткую тень в то утро. Потом Харди забрал свою любимую с собой на тот свет. Я-то поклялась Огу Феру больше никогда не возвращаться в проклятый Замок, а вот вы будьте осторожны. Там всё кажется не таким, как оно есть на самом деле! Одна ошибка и Полоумная Мария доберётся до вас!
Эдик ошарашено смотрит сначала на взволнованную Баклажана, потом на меня. Я вздыхаю. Ну, что тут поделаешь? Вуду!
На обратном пути Эдик предлагает заехать к нему – посидеть, как люди, но я, расстроенный и разочарованный, отказываюсь. В отместку за несбывшиеся ожидания Эдик всю дорогу дуется на меня. Молча высаживает у замковых ворот и уезжает на автостоянку возле реки. Там он держит свой «сморчок». Ну и ладно.
Под трагический колокольный звон забираюсь в свою башню. В ней – без изменений. Всё так же холодно и сыро. Поскорее включаю обогреватель, сажаю себя к ноутбуку. Устал. Скудный завтрак Геракла и обед с горячим борщом прошли, а до ужина у меня ещё есть время. Трясущимися от слабости руками завариваю кофе – личное средство возгонки настроения. Рассуждаю сам с собой. Я признаю, что всё моё, так называемое, расследование – капитуляция здравого смысла перед мечтой. Куда уж мне тягаться с инспектором Сквортцофым. За ним стоит огромная организация, а за мной – только чашка кофе.
Я поднимаю себя с места и подхожу к окну. Стою, вцепившись в подоконник. Смотрю на Майн. Невзрачный понедельник угасает. Снова появляется туман. Он клубится, разрастаясь, густея прямо на глазах, и постепенно скрывает от меня тусклую бесприютность реки далеко внизу.
Так убийца – вызывающе безупречный Бахман? Бахман убивает Харди, чтобы отомстить за дочь. С горя Мари вешается. Нет, не подходит – Мари ведь тоже убита. Значит, это папуля превратил смазливое личико дочери в чудовищную маску смерти с вытаращенными глазами и свисающим языком? Неужели такое возможно? Или я мыслю слишком плоскостопно? Ведь не зря Сквортцоф сегодня утром вызвал в полицию маэстро и его жену. Может быть, как раз в эти минуты Бахман бесстрастно признается инспектору в двух зверских преступлениях, а я напрасно ломаю над ними голову? Внезапно мне вспоминаются слова Баклажан, сказанные ею всего два часа назад: «В Замке всё кажется не таким, как оно есть на самом деле». Я вздрагиваю. А если я ошибался с самого начала? В голове коротко тренькает тревожный звоночек. Мелькает какая-то смутная мысль, догадка, но её напрочь стирает Лиля, которая медленно, словно её накачивают насосом, поднимается во весь рост в квадратном проёме моей горизонтальной двери.