Кто твой враг
Шрифт:
— Рад за вас.
— Да нет, это не то, что вы думаете. Но она и вправду славная.
— Вы хотели бы жениться?
— Разумеется, хотел бы. Хочу детей.
— Надеюсь, у вас все получится.
— Почему вы не сбежали? — спросил Норман.
— Счел, что это не такой уж удачный выход.
— Салли не сбежала бы с вами. В этом причина?
— Вроде того.
— И давно она узнала об этом?
— Недавно.
Норман налил себе
— Не понимаю, почему вы не сбежали сразу после того, как увидели его фотографию?
— Я люблю ее.
— Возможно, причина и в этом, а возможно, и в том, что вы пошли на риск — так вам нужен был ее паспорт.
Как-то неладно поворачивается наш разговор, подумал Эрнст. Он боится.
— Ее паспорт тут совершенно ни при чем.
— Вы просите меня верить вашим россказням, да какое у вас на это право? — спросил Норман.
— Никакого.
— Ладно. Изложите свою версию.
Эрнст хмыкнул.
— И для этого вы решили сначала установить, что я лжец?
— Изложите, как все случилось.
Эрнст рассказал Норману то, что уже рассказал Салли. Объяснил, что не хотел убить Ники. Убил случайно.
— Вам приходилось убивать раньше?
— Да. А вам разве нет?
— В войну, да.
— Но это был ваш брат.
Норман кивнул.
— У всех у них были братья. — Выпить еще Эрнст отказался. — Вы мне поверили? — спросил он.
— Ники значил для меня больше, чем кто бы то ни было.
— Я рассказал вам, как все было.
— Я передам вас полиции.
— В самом деле?
— Так вы еще легко отделаетесь.
— Как и вы. Вы тоже легко отделаетесь.
— Я принял решение. И не изменю его.
— Добра от этого не ждите, вот что я вам на это скажу.
— Вы имеете в виду ее? Я так поступаю не из-за нее, — сказал Норман.
— Но вы ее любите?
— Любил.
— Мне вас жаль, — сказал Эрнст.
— Не жалейте, не надо.
— Вы хотите, чтобы она была ваша… вы ее любите… но она не будет вашей, мало того: она возненавидит вас и будет ненавидеть до конца жизни.
— Послушайте, — сказал Норман, — это был мой брат.
— Я мог сбежать.
— Она ни за что не сбежала бы с вами, и вот что еще, — Норман впервые повысил голос, — вы могли бы все рассказать мне по своей воле. А не выставлять меня столько времени на посмешище.
— Мы собирались сказать вам.
— И вы рассчитываете, что я вам поверю?
— Норман, за что вы меня больше ненавидите: за то, что я убил вашего брата, или за то, что ранил ваше самолюбие?
Норман
— Я расстанусь с ней. — Эрнст был невозмутим. — И никогда больше ее не увижу.
— Нет. Я же сказал. Не в ней дело.
— Послушайте, не дурите, ну, сдадите вы меня полиции, что вам с того?
— Ничего.
— А что, если бы на моем месте оказался Ники?
— Эрнст, прошу вас, я тысячу раз обо всем этом думал-передумал.
— Окажись на моем месте Ники, вы бы его спрятали. Защищали бы. Подыскивали бы для него оправдания. Верно я говорю?
— Честно — не знаю.
— И сочли бы это братней преданностью.
— Да. — Норман не стал возражать. — Наверное, так.
— Мне вас жаль.
— Вы уже это говорили.
— И повторю еще раз. Мне вас жаль.
— Поубавьте трагизма, Эрнст. Не исключено, что вы отделаетесь пятью годами.
— Скорее двадцатью.
— Надеюсь, нет.
— Если мне дадут двадцать лет, вы меня убьете, точно так же, как я убил вашего брата. Но он, по крайней мере, напал на меня. У меня не было выбора, тогда как у вас…
— И у меня нет выбора.
Эрнст рассмеялся.
— Вы хотите сказать, что для вас это вопрос принципа?
Норман кивнул.
— Именно так, — сказал он.
Эрнст снова рассмеялся. Его угрюмые синие глаза просветлели от подернувшей их влаги.
— В последние дни войны кое-кто, и мы с матерью в том числе, слушали вражеские передачи: в них рассказывали, что войска союзников увидели в Освенциме. Все считали это чистой воды пропагандой. А мама отвела меня подальше и рассказала, что знала сама. Мой дядя Генрих Вальтер был депутатом от коммунистов. Его отправили в лагерь, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. «Если сюда придут американцы, — сказала она, — забудь о нем. Но если придут русские, помни — ты племянник Генриха Вальтера». Вы, наверное, сочли бы это беспринципностью.
— Наверное.
— Оппортунизмом?
— Согласен, — сказал Норман. — Оппортунизмом. Закругляйтесь, чтоб вам.
— У меня, — сказал Эрнст, — были принципы. А потом один американец как-то дал мне шоколадку и сказал, что Гитлер мертв. Kaput! И принципам пришел конец. Через полмесяца я провел ночь с американским полковником за две пачки «Лаки страйк». О’кей! Браво. Настала эпоха новых принципов. Истина приравнивается к «Лаки страйк». — Взгляд его стал отчужденным. — Так что не надо мне ничего говорить о принципах.