Кто услышит коноплянку?
Шрифт:
– Ты что? Впрочем, если трудно, не говори.
– Да это нетрудно. Я вспомнил, как вчера на похоронах она ко мне подошла. Тоже про болезнь спросила. И посмотрела странно так... Я, говорит, не чаяла тебя в живых застать, значит, долго жить будешь. Может, догадывается?
– Брось. Ну, злится, конечно, ты же телохранитель его. Его убили, а ты жив. Что же теперь, тебе прощения у нее просить? Или она тебя с работы попросит?
– Не думаю. Она дядиным бизнесом заниматься не будет, это точно. Свою долю получит - это да. Ворон ее любил, у него ведь ни жены, ни детей не было. Только она. Богатая, стервоза... Слушай, есть икона. Точно.
– Что?
– Икона. Древняя очень. Недели две-три назад мы как раз с Владимиром Николаевичем к Софье Николаевне ездили. Я на кухне сидел с домработницей, а он племянницу уму-разуму учил. Вот. А потом икону ей передал. Я еще сам икону из "мерса"
– А откуда ты знаешь, что древняя?
– Разговор их немного слышал. Ворон говорил, что всю жизнь ее искал, что века она очень древнего. Юлька даже подпрыгнула:
– Древнего, говоришь? Здорово! Ты что, ничего не понимаешь?
– Нет.
– Барсук, ты случайно не в Виллабаджо родился?
– Нет, в Москве... Ты опять смеешься?
– Разве что самую малость. Ты рекламу не видел про "Ферри"? Чистят им посуду. В одной деревне умные люди жили, поедят всем миром - и этим "Ферри" посуду давай драить, а их соседи в Виллабаджо...
– Вспомнил! Сковорода такая большая, а они все моют ее, моют... Только при чем здесь я?
– А при том. Голова у тебя для чего?
– Я понял, куда ты метишь, не дурак. Только не продаст Софья Николаевна картину, тьфу ты, икону.
– И не надо. Мы с тобой продадим.
– Не понял.
– Ладно, объясню после. Скажи мне, Гришаня, а икона еще у нее дома или нет?
– Откуда же я знаю?
– Сходи, хороший мой.
– Да ты что? Кражами я не занимался и не буду.
– Не зарекайся. Ты сам говорил, что она богатая. Одной иконой больше, одной меньше. А для нас с тобой это целое состояние. И вот что еще. Когда к ней придешь...
– Да не пойду я к ней.
– Пойдешь. Расскажешь, как переживаешь, как места себе не находишь. А потом за меня попросишь.
– За тебя?
– А почему бы нет? Скажи, хорошая знакомая, ребенка одна растит, добавишь, что я массажистка классная, что могу дома клиенту и маникюр, и педикюр сделать. Я знаю этих дамочек. Из грязи они быстро в князи выходят, им нравится, когда их на дому обслуживают. Кстати, ты не соврешь - я дело свое знаю. Она довольна будет.
– С чего ты взяла, что ей твои услуги нужны?
– А вдруг...
– Ну а дальше что? Придешь, икону - того... Дальше что?
– Не спеши. Может, иконы у нее нет. Ты, главное, сведи нас. Помнишь, что говорил Наполеон?
– Ну ты, блин, нашла чего спросить... И чего он говорил?
– Что самое важное - ввязаться в драку, а там видно будет. Гришаня хмыкнул:
– А он прав, пожалуй. И перед самым уходом, уже на пороге спросил у Юльки:
– Ты правда считаешь, что моей вины в смерти Владимира Николаевича нет?
– Правда.
– Все равно его бы... Ведь так?
– Барсук, иди спокойно. Я знаю только одно: если бы убили тебя, он бы не плакал.
– Ну, Юлька, я как заново родился. Все-таки с понятием ты... женщина.
Глава десятая
Странно: чуть более двух недель прошло с того дня, когда начались его мытарства, а Кирееву казалось, что прошло не меньше двух месяцев. Столько всего вместили в себя эти пятнадцать дней! До этого целые годы пролетали, как стрижи над городскими крышами. Или как бекасы над болотом. Образ бекаса, пролетающего над болотной равниной, так понравился Михаилу Прокофьевичу, что вскоре появилась еще одна миниатюра, которую он назвал "Стриж и бекас". Хотя, честно говоря, охоту Киреев никогда не любил, а потому о том, как летает бекас над болотом, не имел ни малейшего понятия.
Еще он был горд тем, что из его жизни совершенно исчезло такое понятие, как "распорядок дня". Как было раньше? Михаил Прокофьевич жил строго по часам - и это при том, что самому ему все происходящее глубоко не нравилось. В одно и то же время он вставал, шел на работу, возвращался с работы, смотрел телевизор, ложился спать. У них с женой был круг приятелей, а потому Киреев знал, когда они пойдут на день рождения Петра Ивановича Кутикова, а когда на день рождения жены Петра Ивановича. Как знал, в какой день кому из родственников пора было посылать поздравительные телеграммы. Временами Киреев ощущал себя запрограммированным роботом. И вот после седьмого апреля, дня, когда он пошел к врачу на консультацию, все резко изменилось. Один день он мог целиком проспать, зато затем всю ночь напролет писал или читал книги. На другой день Михаил Прокофьевич спокойно уходил в Сокольники или Коломенское, гулял, предавался размышлениям. Критически настроенный читатель имеет право задать вопрос о том, на какие деньги жил этот человек, если он не работал. Сам Киреев ответил бы: на
– А хочешь, покупай мой. Почти новенький.
– Ты это серьезно? Слушай, спасибо, только... Мы, как машину купили, поиздержались...
– Мое дело предложить.
– А сколько возьмешь?
– Ты же знаешь, сколько в среднем гараж стоит? Дели это на два, бери на себя всю бумажную волокиту - и гараж твой.
Приятель, боясь, что Киреев передумает, принес деньги ему на квартиру в тот же вечер. Оба остались довольны. Правда, у любых денег есть одно свойство: они всегда быстро заканчиваются, но Михаил Прокофьевич почему-то не думал, что будет делать, когда эта участь постигнет его "гаражные" деньги. Он просто жил. И еще он ждал нового знака, новой весточки. Где-то подспудно вызревала в его голове простая и радостная мысль: ему суждено выздороветь. Обязательно. Мысль немножко наивная, как было наивным стремление Михаила Прокофьевича долгими вечерами и ночами дома дожидаться знака. В его сознании отложилось: вечером пришел Арсений, ночью выпал из книги листок с тем стихотворением, той же ночью на кухне он пережил удивительные по своей эмоциональности минуты. А вместо всего этого двадцать второго апреля (про себя Киреев отметил: в день рождения Ленина) пришло письмо из тамбовской деревни, где родились его отец и мать. Там до сих пор, в маленьком домике у речки, спрятавшейся в тени огромных ив (в деревне их называли "оскоря"), жило три дорогих для него человека: две бабушки - Анюта и Елена и сын Анюты Иван. Женщины были сестрами. Анюта была женой брата родного деда Михаила Прокофьевича. То есть его отцу она доводилась теткой, но он, сколько себя помнил, называл и ее, и Елену тетками. Тетка Анюта в войну стала вдовой, но замуж не вышла. Вырастила сына. Позже к ней переехала жить младшая сестра, также потерявшая мужа. К сожалению, в отличие от детских времен Киреев очень редко последний раз в студенческие годы - виделся с ними. Но любил он их, наверное, еще и за то, что все они были для него последней связующей нитью с прежней жизнью. Жизнью его отца, матери, его предков. Родители Киреева рано покинули отчий дом, переехав в город, но до конца дней своих хранили глубокую привязанность к своей малой родине. Уже много лет не был Михаил Прокофьевич в Поповке. Московская жизнь затуманила образ деревушки на берегу маленькой, но глубокой Ситовки. Но Киреев помнил и пение сверчка длинными зимними вечерами, и вкус топленого молока, и сумрачный свет лампады... Помнил он и теток - веселых, со следами былой красоты и стати. Помнил Ивана, красивого, но очень несчастного парня. Никакая сила не заставила его жениться, не помогли уговоры и укоры матери и тетки. В деревне одни говорили, что на Ивана наслала порчу его бывшая невеста, другие вспоминали атомную подводную лодку, где служил Иван в молодости. Как бы то ни было, но так и остался он холостяком.
Сначала письмо вызвало некоторое раздражение: его звали в деревню, а Киреев был настроен дождаться "знака" - ведь в его случае счет шел на месяцы. Но затем раздражение ушло, уступив место искренней печали: тетка Лена сообщала, что Анюта при смерти и хочет с ним проститься. Она писала: "Здравствуйте, дорогой наш родственник Михаил Прокопьевич! В первых строках своего письма хочу передать тебе поклон от меня, тетки Анютки, Ивана. Кланяется тебе Зинка Виногушкина, она твоя троюродная сестра, а еще Ванька Сидорин, он тоже тебе троюродный брат, а также бабка Поля. Она на Святки схоронила своего деда. Он дюже болел, с головой у него что-то стало, а потом помер. А у нас тоже не все ладно. Тетка Анютка слегла, говорит, силов никаких нет. А откуда им узяться? Старые мы стали. Ванька пьет. В колхозе денег не платят. За счет хозяйства и живем. Уж и не знаю, что будет. А надысь Анютка и говорит: пущай Мишка приедет. Любила она дюже отца твоего, Прокопия Васильевича. Хочет проститься с тобой. Ты уж приезжай, а то вряд ли когда свидимся. Тетка Лена".