Кто услышит коноплянку?
Шрифт:
– "Ваш брат" - это кто?
– Вообще-то, молодежь.
– Между прочим, мне двадцать четыре года.
– Ну и что? В вашем понимании молодежь - это семнадцать-восемнадцать лет?
– А разве нет?
– Для меня все, кому меньше тридцати, - молодежь. А семнадцать лет - и вовсе дети. Впрочем, понимание этого приходит с годами.
– Михаил, однако странно получается...
– То есть?
– Вы себя молодым считаете?
– Нет. Сорок лет - какая молодость?
– Но ведь для шестидесятилетнего человека вы чуть ли не зеленый паренек.
– Зеленый, говорите?
– Не обидитесь?
– Нет.
– Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума. Я вам на простом примере показала, что в определенной ситуации очень снисходительно могут отнестись и к вам лично, как вы относитесь ко мне только на том основании, что я моложе вас. Киреев понял, что девушка рассердилась не на шутку. Он сначала хотел убедить ее в том, что она ошибается, но вынужден был в конце концов согласиться с ней. К тому же Михаил Прокофьевич вспомнил слова незнакомого старца: "Укоряют - не укоряй, гонят - терпи, хулят - хвали. Осуждай себя, так Бог не осудит". Он не хотел обидеть девушку, которая поздним вечером помогает ему собирать вещи, неизвестно даже с какой стати. Но обидел. Зачем спорить?
– Простите меня, пожалуйста, - только и сказал. Софья увидела, как смутился Михаил и виновато опустил глаза. Поднявшееся раздражение так же быстро погасло, как и вспыхнуло.
– А говорили, что не будете обижаться... Мир? Киреев поднял глаза. Улыбнулся.
– Разве была война?
– Не было. Так, инцидент на границе.
– Прекрасная формулировка.
– Так вот, об Арсении Тарковском. Мой папа читал это стихотворение маме. Не только это, но Тарковского-отца он очень любил. Когда мы с ним гуляли в окрестных рощах, он мне рассказывал о маме, читал стихи. Говорил, что хорошие поэты должны быть не только нашими учителями или советниками, но и просто друзьями. И меня так воспитал...
– Его... нет? Простите, но вы говорите о нем в прошедшем времени.
– Его нет. Хотя... Только в последнее время я стала понимать, сколько он мне дал. Да и думаю я о папе все чаще и чаще. Впрочем, вы его, наверное, знали. И маму.
– Я?!
Глава девятнадцатая
– Если вы, конечно, родом из Старгорода.
– Я родом из Новоюрьевска, но Старгород совсем близко. Через Хлыновский ручей перейдешь, минуешь небольшое поле - вот тебе и Старгород. А после моя мама вообще туда переехала. Сейчас там ее домик стоит. Пока пустой.
– А в какой части Старгорода жила ваша мама?
– В Вороньей слободке, у Белого озера.
– Там, кажется, улица Урицкого.
– Точно.
– А мы на Емельяна Ярославского жили. Там тупик еще, помните?
– Подождите-подождите. Тупик?
– Да, старые амбары. Стена кирпичная.
– А за ней Веневская дорога. Мы по ней на Оленью речку купаться ходили.
– Мы тоже.
– Признаюсь, я заинтригован.
– Воронов Николай Николаевич. Это мой папа.
– Воронов, Воронов... Да в Старгороде половина Вороньей слободки и Пугачевки - Вороновы.
– Он литературу в школе преподавал.
– Николай Николаевич?! Вы его дочь?! Радость Киреева была столь бурной, что Софья даже растерялась поначалу. Впрочем, ей это польстило. Все шло как нельзя лучше.
– Надо же! Вот так встреча.
– Да.
– Я в классе седьмом учился, а Николай институт закончил. Точно, он в школе работал. Мне не забыть, как он однажды организовал факельное шествие, посвященное 9 Мая. У вашего папы друг был, он у нас в школе историком работал. Славную штуку они придумали. Если помните, мемориальный сквер у нас находится как раз между Новоюрьевском и Старгородом. Из старгородской школы вышла одна колонна, из нашей школы - другая. Мы тогда всем классом факелы делали. Представьте себе картину. Поздний вечер, часов одиннадцать. Две огненные реки движутся навстречу друг другу, затем они сливаются. Возле памятника Неизвестному солдату образуется огромный огненный круг. А потом мы все пели. Без приказа, без репетиций, просто взяли - и запели. "Катюшу", "Темную ночь", "Землянку"... А потом ваш отец опустился на одно колено, и мы все за ним. Наступила тишина - минута молчания. Только искры с треском уносятся в темноту. У меня тогда комок в горле стоял...
– Папа рассказывал, что ему за это выговор объявили. И из комсомола едва не исключили нашлись люди, которые сказали, что это шествие - пропаганда фашизма.
– Дураки у нас неистребимы.
– Папа тоже так говорил. А мой дядя, его старший брат, как-то сказал, что только в нашей стране могла родиться мудрая мысль о сверчке, который должен знать свой шесток.
– Но ведь ваш папа таким сверчком не был.
– Не был, - Софья вдруг засмеялась.
– Впрочем, как сказать. Мама его сверчком звала.
– Это вам Николай Николаевич говорил?
– Нет, конечно. Со мной о маме он мало говорил. Это тетя Вера вспоминала.
– Сверчок, - задумчиво протянул Михаил Прокофьевич.
– Хорошо. Правда, хорошо.
– Мне тоже нравится. Сразу что-то давнее вспоминается. Русское. Деревянный домик, печурка...
– За окном вьюга. И сверчок поет свою песню.
– Точно. Папа любил все это. Даже ложки деревянные собирал, посуду старую. Тетя Вера только кувшинами папиными пользуется, другие вещи на ее чердаке лежат.
– Теперь я понимаю, почему вы Маслова любите. И даже вижу...
– Что - видите?
– Так, не важно. Значит, Николай Николаевич - ваш отец? Правду говорят, что жизнь интереснее любой книги... Когда ваш папа умер, я из Старгорода уже уехал. Мой друг, Володя Тихонов - он у нас внештатным фотокорреспондентом в газете подрабатывал - снимал тогда... на похоронах. Рассказывал, что много людей пришло проститься с Николаем Николаевичем.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что вспомнили папу.
Они замолчали. "У Софьи ко мне просьба какая-то была, - вспомнил Киреев.
– Может, спросить самому? Стесняется, наверное".
– Софья, у вас было ко мне дело? Я же не настолько наивен, чтобы поверить в то, что вы пришли мне помочь собрать вещи.
– Вы не верите в бескорыстность?
– улыбнулась Воронова.
– Верю, - серьезно ответил Михаил Прокофьевич.
– Но и дело ко мне у вас есть. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь. И мне теперь будет легче изложить мою просьбу.