Кто услышит коноплянку?
Шрифт:
– Прости, что перебиваю. Это - вопрос или речь прокурора?
– Я всю жизнь была эстеткой. Мне нравились ухоженные, смазливые мальчики, от которых хорошо пахнет и которых удобно забыть на следующий день. Мне нравилось быть сильной и одинокой. Скажи, мне просто по-бабьи жаль тебя? Или ты притягиваешь своей странностью?
– Я думаю, все проще, - очень серьезно сказал Киреев.
– Вот как?
– Отвечу так: во мне бездна ума, красоты и обаяния, ты как неглупая девушка, да еще эстетка, не могла пройти мимо этого.
Софья засмеялась:
–
– Тебе это нравится?
– Не скажу, чтобы очень, но нравится. Даже не так. Ты что-то разбередил в душе. Но вот сейчас ты уйдешь, все успокоится, все войдет в норму. Почему ты молчишь?
– Твой дядя был не прав.
– Смок не прав? Этого не может быть.
– Мир парадоксален. Говоришь, логика - четкая и жесткая? Это мы пытаемся построить окружающий нас мир по каким- то законам, которые придумываем сами. А в один прекрасный момент мир, такой четкий, удобный, рушится - и все. Вроде бы конец. А это тоже парадокс - конца не существует.
– Парадокс? Им можно объяснить мое отношение к тебе?
– Понимаешь... Голый парадокс - это та же безумная логика. Все равно, самое главное - это человек. Его душа. Его умение "видеть".
– Как это - "видеть"?
– Для меня самого многое еще смутно, а объяснить другому... Парадокс - это... инструмент. С его помощью могу объяснить твое отношение ко мне, мое к тебе, нас обоих - к миру. Парадокс - это... парадокс. Но главное - в тебе самой...
– Я совсем запуталась. Давай еще кофе.
– С удовольствием. Только теперь я угощаю
– Итак, что зависит от меня?
– после небольшой паузы спросила Софья.
– Все. Ты любишь исторические анекдоты?
– Не знаю.
– Послушай. В XVIII веке один генерал русской армии, все свои чины выслуживший на балах в столице, отправился на военную кампанию. Все у него было как полагается - отдельная палатка, денщики, ординарцы, личный повар. Вышел он как-то вечером прогуляться. Смотрит, сидят солдаты у костра, ужинают. Подошел. "Здорово, - говорит, - братки. Ни разу каши солдатской не ел, дайте-ка отведаю". Попробовал: вкуснотища! "Не понимаю, почему солдатики от нее нос воротят?" рассказывает он позже своему другу министру.
– А что дальше?
– Все.
– Значит, после разносолов каша хорошо пошла?
– Да, в охотку, один разок.
– Хочешь сказать, я - генерал, ты - каша? Я пресытилась, потянуло на простенькое?
– Может, так, может, нет. Это - не мое "видение". Только схема.
– А какой ты считаешь меня?
– Это уже другой вопрос.
– Почему же? Тот же самый.
– Другой. Ты сказала, что в душе твоей что-то разбередилось. Уже поэтому Софья Воронова не может быть генералом-гурманом, а Михаил Киреев кашей. Какая ты? Для меня одна, для Аллы другая.
– Любопытно.
– Я вижу маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую. Ей кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит возникающую в душе непонятную тревогу, но девочка ошибается. Один человек, которому она верила, ушел очень рано. Другой сказал ей, что жизнь - это большой пир, лучшие места на котором достаются сильным и смелым. Девочка убедила себя в том, что так оно и есть. Поверила и настолько вошла в роль, что и другие уже не сомневаются: дерзость, заносчивость и даже высокомерие - суть этой девочки...
– А какая она на самом деле?
– Очень добрая и застенчивая. А еще нежная и верная. Такой я тебя "увидел" - и ты это почувствовала...
– Все очень красиво. И все - неправда.
– Не буду спорить. Я тебе не навязываю своего "видения". Это тоже, кстати, парадокс. Люди всегда себя представляют другими, чем они есть на самом деле.
– А если ты придумал меня... такую?
– Думают - головой, а "видят" - сердцем. Софья задумалась.
– Говоришь, сердцем? А ты кто для меня?
– Может быть, вестник. Может быть, кто-то еще. Я не знаю, - очень просто сказал он. Наступило молчание.
– И все-таки ты очень странный.
– Спасибо. В твоих устах это звучит как похвала.
– Кира.
– Да?
– Если я попрошу взять икону, но не смотреть ее здесь - это будет очень невежливо?
– А если я попрошу разрешения посмотреть на нее в автобусе...
– Это будет нормально.
– Тогда все в порядке.
– Поедем?
– Еще минуточку. У меня тоже будет просьба...
– С этими словами Киреев полез в рюкзак.
– Вот. В руках он держал пакет.
– Я продал квартиру. Здесь деньги.
– Я в курсе.
– Здесь половина вырученных от нее денег. У меня в Москве остался друг. Я тебе говорил... Лиза, Лиза Боброва. Бобренок. Девочке нужна операция. Я вчера был у нее дома, но не отдал. Почувствовал, что от меня не возьмут. Понимаешь?
– Понимаю.
– Передай им эти деньги, пожалуйста.
– А что я скажу этим людям?
– Что ты из фонда "Дети и здоровье" или "Детство без рака"... Придумай что-нибудь. Скажи, что Лиза включена в специальную программу. Передашь?
– Конечно. А если я... добавлю сюда своих денег?
– Спасибо, - впервые за время их знакомства Киреев прикоснулся к ее руке.
– Спасибо. А это тебе в благодарность от меня. Пятнадцать лет стихи не писал. Это первые.
– И Киреев вместе с пакетом протянул Софье розовый листок.
Пока она читала, он осматривался по сторонам. Опять долгий взгляд Софьи (Киреев про себя называл его "синяя вспышка").
– У тебя есть дочь?
– Нет. Ни дочери, ни сына.
– А почему тогда ты это написал?