Кубок Брэдбери-2021
Шрифт:
– На тебя, – сказал, вставая.
Я задержал дыхание.
– И… Кто будет охотиться?
– Ты.
Когда он говорил, что охота будет на третий день, он имел в виду «в полночь, когда второй день перейдет в третий», а я ложился спать в конце второго дня, считая, что у меня есть еще сутки, чтобы что-то придумать.
Проснулся я в воде. В темной вязкой воде, сползающей с черного неба. На вкус она была как земля, если бы земля была жидкая.
Луна издевательски плевалась желтым светом, и на поверхности воды я видел
Из воды поднялся человек. Провел по лицу ладонью. Сплюнул под ноги.
У него было мое лицо. Он вытащил из-за спины нож, поднял к глазам, ухмыльнулся моим ртом и кинулся на меня.
– Не бойся, – сказал рыжий, прижимая к моей ноге тряпку, смоченную в чем-то, адски смердящем спиртом, – с первой охоты никто не приносит трофей. Я сходил трижды, прежде чем смог задеть этого паршивца. А он оставил мне вот это.
Он задрал штанину и показал шрам под коленом – полукруглый, будто кусок мяса оттуда просто вырвали.
– Он меня укусил, – оказалось, я угадал. – В пятый раз я тоже его укусил. Он очень смеялся.
Я лежал на кровати, и меня знобило. Раны ныли и дергали. На руках, на животе, на ногах. Я был как истыканная жареная курица, в которую всадили вилку сто раз подряд. Только из курицы кровь не текла, а из меня – да. Рыжий сменил уже две простыни. Они валялись теперь в углу. Пахло железом, пылью и деревом.
– Ха!
Дверь хлопнула. В домик влетел «ха», измазанный в глине по самые уши, и плюхнулся на кровать рядом со мной.
– Ух ты, ты прям в решето! Ну ты даешь!
Больше всего мне хотелось, чтобы они ушли. Я провалялся в темной воде, слушая, как насвистывает тот, второй, несколько часов. Меня вырвало, вокруг – мешанина воды, блевотины и крови. Наутро вода сделалась травой. Джон положил мне в карман деревянную бусину и сказал: «Умойся».
Лагерь просыпался, начинал шуметь, застучали друг о друга мечи. Когда рыжий пришел, я плакал, отвернув лицо от яркого, ненастоящего солнца – это была та же луна, только ярче.
«Ха» поднял на мне штанину и присвистнул.
– До мяса прорезал! Круто! Вот бы у моего тоже был нож, а.
Мне было плевать, что он говорит. Мне хотелось стошнить ему на лицо, лишь бы он заткнулся.
– А у моего знаешь чё? – продолжал Ха. – У моего ремень. С такой пряжкой, что жесть какая-то. Но он по мне уже почти не попадает. А недавно я у него отнял и так его самого отмудохал – ты бы видел!
Он наклонился ко мне так близко, что я мог разглядеть каждый прыщ на его лице. А было их много. Тошнота накатила снова, и меня вырвало на пол. Рыжий поднес к моим губам свою жестяную кружку.
– Пей. Вода поможет.
– Я
– Победи его, – сказал Джон. Он стоял на пороге, и солнце светило ему в спину. – Победи его и уходи. А пока валяешься тут в соплях после первого же поединка – даже не заикайся.
Уходя, они сжигали оружие. Разводили большой костер в центре лагеря и швыряли туда свои мечи, кинжалы, булавы, куски арматуры. Израненные, сияющие от пота и восторга, они уничтожали оружие, выпивали последнюю кружку отвратительной местной воды, а потом одну за другой кидали в костер бусины – кто-то носил их в кармане, кто-то – на шее, кто-то на запястье.
Я скоро выяснил, что у всех они есть. У Ха – восемь, у психа-соседа с ножом – три, у рыжего – шестьдесят восемь. У меня – одна. Черная, теплая, она оттягивала карман и пахла кровью и проигрышем.
Теперь соседи со мной разговаривали, и, честное слово, лучше бы они молчали и дальше. Ха постоянно рассказывал про своего отца.
– А как-то раз я прихожу домой, и он говорит: где три тыщи из шкафа? И я ему: какие, блин, три тыщи?
Ха исчезал каждую ночь и возвращался с новой бусиной, а наутро говорил что-то вроде:
– Сегодня я избил его, и он не мог встать.
Или:
– Сегодня я выбил ему глаз пряжкой.
На очередное утро я спросил рыжего:
– Это звучит так, как будто он становится психом. В вашем лагере готовят садистов-психопатов?
Рыжий сказал:
– Ты поймешь.
Я нашел на свалке обломок жести и обернул один конец собственной футболкой. Снял с кроссовки шнурок, перетянул. Джон посмотрел и кивнул – видно, убогий кинжал казался ему лучше неподъемной трубы.
Теперь я тренировался постоянно. Местные стали замечать меня и предлагали подраться сами – и парни, и девчонки. Одна запомнилась мне особенно. Каштановые волосы в узле, сиськи, прыгающие под куском футболки – нижнюю часть ткани она, как и я, пустила на обмотку кинжала. Я запомнил ее, потому что она была совсем дикая. В первый раз она исполосовала меня своей заточкой, как кусок мяса, расхохоталась и сказала:
– А ты хорош, даже не ноешь!
Потом протянула руку и совсем другим, нормальным, тоном сказала:
– Мне кажется, я тебя видела там, снаружи. Ты не ходил на шахматы в «Ладью»?
Я ходил в том году, когда у мамы был очередной бзик по поводу того, что я не соответствую ее идеалам умного ребенка. Но девчонка уже тряхнула головой.
– Неважно. Ты так держишь свой ножик, как будто сейчас кинешь на землю и разрыдаешься. Не бойся. Тут нельзя умереть. Ну, если только тебя не убьет двойник.