Кубок Нерона

Мортенсон Ян

Впрочем, погодите! Одна возможность у меня пока осталась. Один последний шанс. Найти Грету Бергман! Если, конечно, это ее настоящее имя и если она действительно интересовалась рождественскими песнями. Только это все равно что искать иголку в стоге сена. Кстати, Грета Бергман... Ведь иностранец, которому нужно придумать типично шведское имя, скорей всего, назовет вот это самое, а? Ингрид Бергман и Грету Гарбо знают все. Скомбинировал — и дело в шляпе, получил типично шведское имя.

Со вздохом я прошел на кухню, открыл холодильник — посмотреть, что надо купить. «Tough shit» [58] ,

как говорят в Нью–Йорке, подумал я. Весьма подходящее выражение. Tough shit!

58

Здесь: тупик, безвыходное положение (амер. сленг).

Неожиданно я вспомнил еще кое–что. Грета Бергман! В тот вечер она не назвала своего имени, не представилась. Когда она, стоя на площадке в своем черном норковом манто, сказала, что она подруга Астрид, я сам, сам спросил, не Грета ли она Бергман. И опять–таки сам рассказал все, что слышал от Астрид об их дружбе, о том, как они жили в «Маунт Холиоук». Ей оставалось только поддакивать. Я и про пленку с рождественскими песнями сам все выложил, даже сходил в магазин и, достав из сейфа кассету, передал ей.

Вот уж наделал глупостей, с досадой подумал я. Ее наверняка подослали ко мне прозондировать почву, сказать несколько общих слов об Астрид Моллер и посмотреть, что тут можно выудить. А я, дурак, преподнес ей все на блюдечке с голубой каемочкой. Может, это она и застрелила мнимого полицейского из Нью–Йорка? Может, они выследили его до моего магазина и решили, что он добыл какой–то материал и не желает с ним расстаться?

ГЛАВА XX

— Нет, сэр,— сказал комиссар Арлингтон и, держа одной рукой белую трубку, другой полистал разложенные на столе бумаги.— Здесь все совершенно ясно. Он в наших руках. Правда, шведские коллеги не больно–то охотно идут нам навстречу.

— Что вы имеете в виду?

Их разделяли бескрайние просторы Атлантики, но голос из Нью–Йорка звучал в трубке отчетливо и ясно. Хотя один абонент, окружной прокурор Вертхеймер, сидел в большой конторе, выходящей на Третью авеню, а второй — в гостиничном номере на Стурегатан в Стокгольме.

— Мой здешний оппонент, шеф государственной комиссии по расследованию убийств, давно знает нашего приятеля. А проку от этого мало. Ведь он свято верит, что тот невиновен.

— А что у него есть? Факты?

— Нет, просто ощущение, и все. Он, разумеется, ничего не предпринимает. Ведет себя прекрасно, ничем не мешает. Но, похоже, теперь у него опустились руки. В особенности после Женевы.

— Женевы?

— Угу. Наш приятель Хуман не только был в Нью–Йорке, когда убили Астрид. Он последний, с кем ее видели, и его «пальчики» обнаружены повсюду в той квартире, где она умерла. И Хосе Хименес, которого заслали сюда с поручением изъять у антиквара то, что ему дала Астрид, был, как вы знаете, убит в гостинице, в своем номере. На этот вечер у Хумана опять–таки нет алиби. Затем он летит в Женеву, через Лондон, с билетами

на чужое имя, и идет в банк, где у генерала секретный счет. Но смывается оттуда, не пытаясь снять деньги.

— Почему?

— Они хотели, чтобы он встретился с самым главным начальником, который отвечает за такого рода счета. А он не рискнул, скрылся. И столь же быстро исчез из гостницы, не уплатив по счету, как раз когда в одном из номеров произошла серьезная стычка. Свалили Роджера Ли, прострелили ему плечо.

— Он на свободе? Я думал, мы упекли его пожизненно.

— Нет, он получил пять лет. Все знали, что он большой человек у Боннано, но улик на большее не хватило. А теперь он, видимо, на стороне тех, кто норовит умыкнуть Гонсалесовы миллионы. Мы полагаем, что он работает заодно и с доном Джорджо, хотя полной уверенности тут нет.

— Так ведь дона Джорджо выслали. Я точно помню, дело было давно, но я помню. Сам участвовал в этом. Разве он не на Сицилии?

— На Сицилии, и вовсю занимается разными неприглядными делишками. Большей частью героином. Правда, мы думаем, он и в этой игре увязил коготок, ведь они намерены использовать его европейскую агентуру. Деньги–то здесь, в Европе, да и золото, наверное, тоже. Помимо того, что в Гонконге и Сингапуре.

— Понятно. Но как же в эту картину вписывается ваш стокгольмский антиквар?

— Как свободный художник, если можно так выразиться. Увидал свой шанс и схватился за него, Карлоса убили, и Астрид перепугалась, знала, что теперь охотятся за ней. Вот и отправила с этим малым, которого подцепила где–то в баре, кассету со всеми данными о том самом банковском счете. А он, конечно, не будь дурак, смекнул, что к чему, и убрал ее, чтобы заграбастать все себе. Но не учел других стервятников. Вдова Гонсалеса и ее подручные устремились по его следу. Мафия тоже. Тогда он уложил одного в Стокгольме, другого ранил в Женеве и попытался забрать из банка деньги.

— Неплохо для дилетанта. Вы с ним говорили?

— Еще нет. Сперва надо завершить со шведами все формальности, но это лишь вопрос времени. Пока держим его под негласным наблюдением.

— Удачи, Эд. Возьмитесь за этого фрукта как следует. То, что он потрошит мафиози, меня не колышет, Пусть и дальше развлекается. Но деньги надо изъять. Как вам известно, ожидаются большие события. У них там новое правительство, а нам необходимо восстановить соглашение насчет базы. Если удастся вернуть им золото и все остальное, что награбил генерал, то это нам здорово сыграет на руку. Ну, пока!

Наутро я проснулся с головной болью. Так обычно бывает, только когда я поздно ложусь да еще и выпью лишнего. Причем непременно с сигарой. Это сочетание сбивает с ног, меня во всяком случае. Но на сей раз ничего такого не было. Бокальчик безалкогольного пива и пораньше на боковую. Спал как сурок, пока около восьми утра меня не подняла Клео, она тыкалась мордочкой мне в ухо, просила поесть.

В ванной я принял таблетку альбила, глянул на себя в зеркало. Волосы всклокоченные, тусклые. Щетина — как рашпиль под пальцами. Глаза в красных прожилках, словно я всю ночь глаз не смыкал. Смотреть страшно.