Куда пропали снегири?

Сухинина Наталия Евгеньевна

– Что делать, отец архимандрит, нам и самим есть нечего?

Дионисий собирает братию. Он встал перед черне­цами, сам исхудавший, измученный от бессонных но­чей. Когда исповедал и причастил несчастных, он поклонился им, как поклонился тогда на базаре не­знакомому обидчику:

– Братия, - сказал, - во славу Божию и с воды не помрём. Есть у нас немного хлеба и кваса, всё отдать надо, а уж сами как-нибудь...

Промолчала братия монастырская. Потуже затя­нула ремни на подрясниках, испив студёной водицы из колодца, шли они кормить с ложечки деток, стирать спекшиеся от крови повязки, исповедовать умираю­щих, утешать выживших.

А Смутное время текло по Руси разором Москов­ского государства. Дионисий вновь собирает братию. Исхудавшие иноки кружком

садятся вокруг архима­ндрита, готовятся внимать, слушать, соглашаться. А он сказал им о том, о чём все они хорошо знали. Чтобы избавить Русь от захватчиков, надлежит наро­ду нашему собраться вместе. По отдельности не побе­дить. А победить надо. Иначе Русь наша святая станет добычей нехристей, какой русский вправе это допус­тить? Что делать? Писать воззвания. Когда? По ночам. Во все уезды рассылать, звать народ: «Объединяйтесь, защищайте родную землю от разора». Поклонились чернецы, принимая благословение архимандрита на сие дело праведное. Ночью, падая от усталости днев­ных подвигов - кормить, мыть, лечить, исповедовать, они зажигали свечу и склонялись над бумагой, стара­тельно выписывая слова составленного архимандри­том Дионисием воззвания: «Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве... Смилуйтесь, сде­лайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь здесь под Москвой войско от скудости не разошлось...»

Троицкие грамоты - именно под таким названием войдут в историю эти писанные голодными монахами при скудном свете свечи небольшие листочки, кото­рые гонцы лаврские поспешно развозили по Руси. И вот уже в далёком от Сергиевой обители Нижнем Новгороде внимательно вчитывается в текст воззва­ния немолодой продавец мяса, простосердечный чело­век. «Ратными людьми и казною помогите...». Мы зна­ем его имя - Козьма Захарович Минин. Именно он читает воззвание к нижегородцам. Пошла по кругу русская шапка - колечко, серёжки, золотой, храни­мый на чёрный день - всё в шапку. Потому что нет чер­нее дня, когда в опасности Родина. Потому что лю­бить её - значит ради неё жертвовать.

Ополченцы шли на Москву. Шли через Троице-Сергиеву обитель. Дионисий встретил их у Святых врат, определил на отдых и благословил на брань. Каждый ополченец подошёл к архимандриту и поце­ловал крест в его руках. Каждый подставил своё об­ветренное в дороге лицо под холодные капли святой воды. Вперёд. На Москву. Умирать? Побеждать? Бог ведает.

Уже пошли, да прилетела весть о княжеском немирии. Князь Пожарский и князь Трубецкой, соединив­шиеся под Москвою, затеяли брань. Архимандрит Дио­нисий пишет им письмо-увещевание. Напоминает им о грехе нелюбви и необходимости примирения, о том, что спросится с каждого, и суд тот лицеприятным не будет. Всё вроде обошлось, да опять искушение. В табо­ре казаков, на которых очень рассчитывали ополченцы, пошла ругань. Одни ни копейки не имеют, другие лопатой гребут золото. Где справедливость? Нет спра­ведливости. Отнять у разбогатевших всё, разделить, разбежаться. Ополченцы лишались серьёзного под­крепления. И Дионисий распахивает двери лаврской ризницы, нагружает подводы расшитыми, в жемчугах облачениями, церковной утварью. Посылает гонцов в казачий табор: «Берите, но Отечества не предавайте, не время сейчас делить добро и злобиться друг на дру­га!» Устыдились. Отвели глаза от гружёных подвод.

– Поезжайте, верните всё на место, - только и ска­зали посыльным.

И вот Москва освобождена от поляков. Юный царь Михаил Романов едет из Костромы в Москву. Цар­ский поезд делает остановку в Троице-Сергиевой оби­тели. Михаил припадает к раке преподобного Сергия Радонежского и подходит под благословение на спа­сённое царство к лаврскому архимандриту. Дионисий благословляет. А проводив царя, возвращается на мо­настырский двор. Оглядывает полуразрушенные сте­ны и башни, кельи без крыш. Понимает, не пришло время отдыха. Придёт ли...

Наверное, именно теперь наступают для Дионисия самые тяжёлые времена. У людей, которых называют сынами Отечества, всегда свой, неповторимый путь. Им не суждено учиться на чужих искушениях,

на них щедро сыплются свои. Дионисия оклеветали. Да-да, оклеветали свои же, лаврские чернецы. Что делать? Чёрные подрясники не спасают от человеческих сла­бостей, если человек сам не прикладывает усилий к спасению. Царь Михаил Федорович, зная, что лаврский архимандрит и учён, и благочестив, пору­чил ему сделать исправления в богослужебных кни­гах. Книги переписывали от руки, и ошибок в них вкрадывалось множество. Видимо, какую-то ошибку допустил при работе и Дионисий. Завистливые братья, один Лонгин, другой Филарет, решили, что их час настал. Они сообщили на Собор, что архиман­дрит - еретик и молчать больше они не могут. Собор отреагировал быстро. Дионисия лишили сана и зато­чили. Заточили в Московский Новоспасский монас­тырь. Если бы только заточили! Над достойным чело­веком издевались самыми изощрёнными способами. Его морили голодом, томили в дыму бани, заставля­ли класть по тысяче поклонов в день. Тысяча покло­нов! Какая спина выдержит эту нечеловеческую на­грузку? Что делает Дионисий? Дионисий сие послу­шание принимает со смирением и от себя добавляет... ещё тысячу поклонов.

Верный сын Отечества, отдавший лучшие годы его спасению, не жалевший сил, здоровья, жизни «за всё хорошее», стал узником, над которым издевались все, кому не лень. Как можно пережить этот удар? Как можно не сломаться, не дрогнуть, не разувериться? Своими силами нельзя, Божиими - можно. И именно Божьи силы черпал несчастный узник в утомительных поклонах и ночных молитвах. Уж он-то хорошо знал о существовании злой, тёмной силы. Она не терпит торжества света, ей люба темнота. В данном случае темнота тюремного подвала. А потому не держал Дионисий зла на своих бывших сотрапезников Лонгина и Филарета. Не устояли, подставились тёмным си­лам, немощны, несчастны...

– Великая беда с тобой, отче, - говорили ему жале­ющие его.

А он весело:

– Нет никакой беды, а милость Божия. Смиряют меня по делам моим. А то я слишком горд.

Его обложили штрафом в пятьсот рублей, сумма по тем временам космическая.

– Чем платить будешь, отче? А он весело:

– Денег не имею, да и давать не за что. Лихо черне­цу то, что расстричь его велят, а если только достричь - то ему и венец, и радость. Мне грозят Си­бирью и Соловками. Но я рад тому - это жизнь мне.

По праздникам его водили к митрополиту на сми­рение. В митрополичьем дворе он стоял, бывало, с утра до вечера, и зной терпел, и холод, и дожди про­ливные. А сколько было вокруг улюлюкающих, зло­пыхающих, ненавистных. В него плевали, бросали комья грязи. Всё это уже было. «Распни, распни его!» - формула знакомая, страшная, но привычная. Человек в беде не одинок, во все времена находилось немало торопящихся к нему, чтобы его беде порадо­ваться. Дионисий. Архимандрит Троице-Сергиевой Лавры - жертва зависти и неудовлетворённых амби­ций. Сломали? Добились желаемого?

Началось это давно. Архимандрит был настолько смиренен, кроток, что даже, если приказывал кому-то из братии, то говорил так: «Сделай это, если хочешь, брат». Некоторые пользовались его кротостью. А он по-другому не мог, потому что смирение не было для него итогом борьбы с гордыней, а было его естеством, как само дыхание, как стук сердца, как ток крови. «Сделай, если хочешь...» Один раз не хватало певчих. Дионисий сам встал на клирос. Лонгин подлетел к не­му, вырвал из рук служебник. Молча перекрестился Дионисий, ушёл с клироса. Так Лонгин догнал его и плюнул в него. Но и тут (смирение - стук сердца, ток крови) Дионисий негромко произнёс: «Перестань, Лонгин, не мешай пению Божию и братию не смущай». Наверное, смирение-то архимандрита и разъярило вконец озверевшего наглеца. Он выхватил из рук Дио­нисия пастырский посох, переломил и швырнул об­ломки в настоятеля. И тут Дионисий заплакал. Он встал на колени перед иконой Спасителя и плакал, и просил: «Ты всё ведаешь, Господи, прости меня, греш­ного, ибо я согрешил пред Тобою, а не он». Долго пла­кал, а братия просила разбушевавшегося инока по­просить прощение за свою дерзость. Не допросилась...