Куда пропали снегири?

Сухинина Наталия Евгеньевна

Я не видела, как прощались с Шариком его бывшие хозяева. Может, не было никакого прощания. Но на­верняка Шарик чувствовал - в его жизни происходит что-то трагическое, роковое. Он остаётся совсем один в большом доме, вдавленном в гору, под лестницей, и отныне в его жизнь войдёт ещё одно слово - «одино­чество». Только он не научился его понимать, потому что произносить-то слово некому. Люди уехали. Он остался.

Жалостливые соседи кидали ему куски, да только после войны каждому куску в домах счёт.
– Пойдём, Шарик, на море-Сегодня опять чудесный день. Как хорошо

после московской измороси порадоваться тёплому песку и спокойной морской волне. Сажусь в раскладное крес­ло. Шарик ложится рядом, слегка прижавшись к моей ноге. Запускаю руку в его прогретую солнцем шерсть. Шарик поднимает голову, благодарно заглядывает в глаза. Сейчас я порадую его ещё больше:

— А знаешь, Шарик, завтра к нам приезжают гости. Они будут жить здесь целых три недели, ходить с то­бой на море, баловать косточками. Пойдём, у нас мно­го дел. Надо сварить борщ, проветрить комнаты, по­мыть полы. Ты рад, Шарик?

Шарик рад. Он бежит чуть впереди меня, изредка оглядываясь. Гости - это хорошо. Но он даже не представляет - насколько...

У них были прекрасные имена - Елена, Ольга, Ал­ла, Лариса. Шарик быстро разобрался, кто есть кто, и полюбил их разом. А уж они-то его! Старые добрые времена вернулись. Ущелье расцвело яркими футбол­ками, шляпами с лентами, воздушными юбками, звон­ким смехом. А ещё запахами! Как пахли, ну прямо умопомрачительно, блинчики с мясом, как ласково ложились на язык маленькие кусочки копчёного сала, щедро бросаемые Шарику. А сулугуни! Прекрасные гостьи очень любили по утрам пить кофе с этим сы­ром. Шарик ложился поодаль, ждал. Они были вели­кодушны, добры, красивы. Он полюбил стремитель­ную походку Аллы, бархатные Еленины глаза (только зачем она прячет их под очками?) Ему нравился спо­койный, нежный Ольгин голос, а у Ларисы были очень ласковые руки. Жизнь Шарика крутанулась в забытое им прошлое, в то, до войны. Один раз он ушёл с ними далеко, не рассчитал силы, устал, но не хотел показы­вать вида. Шёл, еле плёлся на старческих ревматичес­ких лапах. Девушки легко прыгали с камня на камень, а он соскальзывал. Тогда Лариса взяла его на руки, перенесла через преграду. Стыд проступил на стари­ковской собачьей морде. Так и вернулся с прогулки -понурый, виновато лёг под лестницу. Думал, они бу­дут смеяться, но до чего великодушные и благородные люди! Целую миску ухи поставили перед ним, будто ничего и не произошло. Шарик молодел день ото дня, а прекрасные благодетельницы уже считали дни до отъезда. Он всё понял. Подъехала машина, стали вы­носить вещи, Шарик под шумок ушёл в горы: долгие проводы - лишние слёзы. Уехали.

– Разве мало уезжали в твоей жизни, Шарик?

Много. Всех не упомнишь. Люди менялись. Мель­кали лица, купальники, полотенца. И он не томился прощанием, не уходил горевать в горы. Знал - придут другие, курортная кутерьма опять закрутит в весё­лом своём хороводе. Здесь же понимал: он остаётся один.

– Нет, Шарик, не один, со мной. Я ещё поживу в до­ме, у меня впереди целая неделя.

Я щедро получала от Шарика не принадлежащую мне любовь. Казалось, он обвинял себя в том, что чем-то обидел прекрасных дам и они

уехали. Но чем? Он так старался! Бережно брал из рук кусочки инжира, тихонько открывал ворота, чтобы не скрипели, а ночью охранял их покой. Теперь я стала для него единственной ниточкой, связывающей с той жизнью. Он держался за неё, понимал - ниточка тоненькая, вот-вот оборвётся.

...Я прошла по дому, проверила, везде ли закрыты окна. Выгребла из камина золу, хранящую память ти­хих и неповторимых каминных вечеров. Собрала в одну комнату старые пледы и одеяла. Шарик лежал под лестницей и всякий раз, когда я проходила мимо, тревожно приподнимался. Вчера вечером мы послед­ний раз были с ним на море. Он не пошёл в воду, как я ни заманивала. А когда я, искупавшись, села в своё любимое раскладное кресло, позволил себе то, чего не позволял никогда. Подошёл совсем близко, поло­жил мне на колени голову, стал смотреть в глаза. Господи, как же защемило сердце! Этот старый пёс боялся предательства и - ждал его. Не хотел, не хо­тел верить...

За мной приехала машина. Вещи мои уже в ней. Вы­хожу налегке, открываю калитку. Шарик ковыляет за мной, спешит, машет хвостом. Его сбивает с толку от­сутствие в моих руках тяжёлой сумки. Мы идём на мо­ре? Ну конечно, мы идём на море! Он весело семенит впереди меня, то и дело оглядывается. На море, на мо­ре! Надо ловить момент, а то зарядят дожди, не иску­паешься. А пока плавай, загорай, чем тебе плохо здесь, в этом доме. И мандарины уже золотятся бока­ми, и хурма свисает - спелая, прекрасная хурма. На море! И я с тобой. Я с тобой, не бойся. Я тебя в обиду не дам. Да, я не молод, но ещё не совсем затупились мои знаменитые клыки.

– Я не на море, Шарик, я не на море...

Он не хочет меня понимать. Перебегает дорогу, его лапы уже коснулись тёплого пляжного песка. А я... Я сажусь в машину. Он оглядывается, в недоумении поджимает хвост. Так и стоит вполоборота с поджа­тым хвостом, один на огромном пустынном пляже.

Шарик. Курортный пёс, не научившийся сносить пре­дательства.

– Поехали, поехали поскорее...

Был понедельник. Едва выехали из Пицунды, ветер с моря, холодный, неприятный, солёный, стал стегать ветровое стекло дождевыми каплями. Крошечный жёлтый листик прилепился к окну - грустный привет подоспевшей вовремя осени. Солёный ветер с моря. Наверное, и там, под лестницей пустого дома, не скрыться от него, как не скрыться от старости и горе­чи утраченных иллюзий. Я успокаиваю себя тем, что просила, очень просила соседей подкармливать бро­шенного пса. Что ещё могла я сделать для него? Толь­ко почему так ноет сердце, когда по моим московским окнам стучит дождь, и ветер, пригибающий рябины во дворе, кажется солёным? Вот и ещё один понедельник. Отрываю календарный лист и неспокойное сердце -верный признак взбудораженной совести - тихонько щемит. Эта боль терпима, она не опасна, но она всегда со мной. И быть ей со мной во все мои предстоящие понедельники.