Куда улетают ангелы
Шрифт:
— Ты мне ужасно нравишься.
— Я еще не так могу. Показать?
Я засмеялась.
— Покажи.
Он взял мою руку и поцеловал ее. Я ее не отнимала. А он не выпускал.
— Я не понимаю, — сказала я.
— И я не понимаю, — ответил Женя без улыбки.
К счастью, пришла Варя.
Когда мы прощались, Женя поцеловал Варю и меня. Меня — в руку, в щеку и в мочку уха.
— Лен, может, я заболел? Или чокнулся? — он смеялся, но глаза были абсолютно серьезны.
— Ты просто очень хочешь стать крестным.
Он вздохнул.
— Наверно. Ты обещала.
— Да. Спасибо тебе.
В
— Ну, рассказывай, что ты видела…
Она высвободила руки, чтобы показать.
— Вот такой медведь, мам… Ты не представляешь…
И тут позвонила Ольга.
— Лена, ты помнишь меня?
— Ольга, не шути так. Конечно, помню, с благодарностью.
— Как у тебя дела? Ты ходила к Наталье?
— Да, ходила… Ольга, все так повернулось…
— Помирились? — Мне показалось, что она спросила напряженно.
— Нет, и вряд ли помиримся… Просто я…
Я покосилась на Варю. Не хотелось бы, чтобы она услышала о моей беременности случайно. Она считает меня своей самой лучшей подругой. И она права. Со всеми вытекающими отсюда минусами и плюсами, а также ее правами. Ничего не поделаешь, мы живем вместе и одни с ее рождения. У мамы — Павлик и Игорек, Неля — вообще другая, это она со мной дружит, а я, скорей, по-свински пользуюсь ее дружбой. Виноградов же — всегда был и будет сам по себе, даже в те полтора года, что мы пытались жить вместе, его самая большая просьба при встречах была: «Оставьте меня в покое!»
Я ответила Ольге:
— Тут со здоровьем другое. Ничего плохого.
— Ты беременна, да?
— Ну… да.
— Я сразу поняла. Это прекрасно. Хочешь, я тебя в хорошую клинику, не такую дорогую, как у Натальи, устрою? Все равно тебе придется где-то наблюдаться, сдавать анализы…
— Спасибо, я…
Мне не очень хотелось быть так уж благодарной почти незнакомой мне женщине. Достаточно, что она вроде как имеет теперь право задавать вопросы, получать на них ответы… Я могу, конечно, и врать, жизнь как-то постепенно научила этой тонкой науке, — врать так, чтобы было непонятно, врешь ты или нет, запоминать, кому что соврал, продолжать с той же точки в следующий раз… Я знаю, что, например, Виноградов так живет, всю свою жизнь. Но у него это — в крови, а у меня — приобретенное, вынужденное. Не всё скажешь на работе — иначе будут смеяться, презирать. Далеко не во всём признаешься маме — будет страдать или ругать меня и так далее. Но радости такая жизнь — в клубке вранья — мне не приносит. Поэтому, по возможности, я говорю правду или почти правду, или лучше вообще молчу.
— Спасибо, я подумаю… я еще… гм…
Она меня не так поняла.
— А, прости, ты будешь думать — оставлять или нет?
— Нет, я не об этом. Это не обсуждается, — я опять покосилась на Варю. Она уже нервничала, не понимая, о чем идет речь, и чувствуя, что я пытаюсь говорить обиняками.
— А срок какой? Ты прости, может, не надо сейчас спрашивать тебя… Тебе удобно говорить?
— Я еду в такси с Варей, хочешь, созвонимся позже. Срок — непонятно.
— Конечно, я позвоню. Пока.
Чудная женщина. Она мне сразу показалась чудноватой. Хотя чем? Красивая, ухоженная, уверенная в себе, может быть, слишком. Но она мне так помогла…
Я ей звонить не стала, она тоже не перезвонила. Когда уснула Варя, я пыталась снова и снова вспомнить, когда, что и как у нас с Виноградовым было, и снова встала в тупик. Не ветром же и правда задуло…
Надо было звонить ему — а как иначе? Ведь что-то он должен был мне сказать о своем отношении к моему новому состоянию. Или… к нашему?
Часов в двенадцать я позвонила. Дома его не было — ничего себе жаворонок, заваливающийся спать в половине десятого вечера! Так, по крайней мере, он объяснял весь год совместной жизни свое плохое настроение вечером. «Посмотри на часы, мне просто пора спать! Почему у меня настроение? У меня не настроение! Я устал…»
Он ответил не сразу. Я услышала музыку и хорошо знакомый повизгивающий смех. Надо же, оказывается, в мире столько поводов смеяться. А я еще удивляюсь, что мне кого-то предпочли. Я не так часто смеюсь. И не так заливисто.
— Саша, это я.
— Привет.
Я много лет ненавижу этот его чужой, противный голос, которым он разговаривает, когда я и Варя становимся ему не нужны.
— Саша, нам надо поговорить.
— Ой, Лена… Как же ты меня достала! Ну, о чем нам говорить?
Правда, подумала я. Пойти и сделать аборт. И ни о чем не говорить. Но у меня — вторая беременность в жизни. Я так хотела, так старалась, так привыкла к этой мысли за год. Сначала сомневалась еще, а потом стала, помимо своей воли, постепенно, привыкать к мысли о том, что я опять стану мамой малыша… беспомощного, доверчивого, прекрасного… И все будет снова — первая весна, первый снег, дождинки, которые он будет ловить ручкой… Его улыбка, первые слова, новая жизнь… Как будто он зародился во мне еще до своего зачатия.
— Может, нам лучше встретиться?
— Ты уже устроила мне кордебалет, в ресторане. Еще раз хочешь?
— Нет, Саша. Я — о другом. У меня будет ребенок. У нас будет ребенок.
Он молчал так долго, что я спросила:
— Ты отключился или слушаешь?
— Слушаю. Так, и что ты от меня хочешь?
Тут замолчала я, потому что сформулировать, что я хотела, я не могла.
— Ты рад?
— Я?! Ты издеваешься надо мной?
— Что ты предлагаешь? Что мне делать?
— Ты первый год живешь на свете? Тебе мало одного несчастного ребенка? Тебе непонятно, что делать? Ты маленькая, наивная девочка? Часики тик-так, люби меня просто так, а я тебе рожать буду каждый год?
— Аборт? Ты говоришь об этом? Ты мне предлагаешь сделать аборт?
— Я? Ну что ты! Я — порядочный человек. Я никому не предлагаю делать аборты. Я надеюсь, что кто-то сам догадается. Я — не бросаю беременных женщин, даже если они мне нафиг больше не нужны, и не бросаю своих детей.
— Варю ты бросил.
— Пошла ты вон! — Он резко отключился, и мне было понятно его отчаяние.
Минут через десять он перезвонил.
— Лена, ты извини, я орал, не надо было так орать…
— Ничего.