Куда ведет Нептун
Шрифт:
Таня повернула мокрое лицо к лекарю:
— Да сделайте же что-нибудь! Прошу, богом заклинаю. Он же уходит. Разве вы не видите?
Рашид повалился перед изголовьем койки.
— Василий Васильевич, барин… Это я, Рашидка. Не надо вольную. Я с вами жить хочу. Ничего не надо мне. Только живите. Барин, барин!
Беекман, не трогаясь с места, шептал какие-то немецкие слова.
— Что, что? — пыталась понять его Таня.
— Господина лейтенанта надо причастить святых тайн… Святых даров…
Беекман перекрестился. Слезы катились по его лицу.
Запись
«30 августа 1736 года в исходе восьмого часа наш командир Прончищев божию волею умер. По регламенту и старшинству взял команду Семен Челюскин».
Это единственно размытые строки в вахтенном журнале «Якутска». Человек, который их писал, не мог сдержать слез.
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
Моряки «Якутска» выбили в вечной мерзлоте могилу. За все время пути пушки дубель-шлюпки молчали. Не били ни сивух, ни китов, ни белых медведей. Впервые пушкари запалили порох 6 сентября 1736 года в три часа пополудни. Затрещали мушкеты. Команда отдавала последние почести своему командиру.
Челюскин держал в руках шапку. Рыжие его вихры стояли дыбом. Большие уши побурели от холода. И еще этот несносный тик — правое веко дергалось. Казалось, Семен кому-то подмигивает. Тик поразил штюрмана неожиданно. Растрепанные космы, пылающие уши придали облику Челюскина какой-то шутовской, нелепый вид. Теперь ему надо было что-то сказать, а в горле стоял ком. Матросы ждали. Тогда Челюскин повернулся к геодезисту Чекину:
— Скажи ты…
Чекин взошел на холмик.
— Мы прощаемся с нашим капитаном. Он ушел в трудный час… Когда мы уходили из Якутска, Беринг дал девиз: «Начатому свершиться должно». И вот я хочу сказать, братцы… Лейтенант Прончищев, мы свершим начатое тобой. Прощай.
Челюскин первым бросил в яму мерзлый ком земли.
Я, автор, впервые позволю войти в собственное повествование. О смерти писать трудно. Я не любил в детстве книжек, которые кончались смертью героя. Но мне предстоит написать еще об одной смерти.
Так, как было в этой истории.
Таня лежала на топчане, не дотрагиваясь до еды.
Третий день, как перебралась с дубель-шлюпки в избу, построенную в прошлую зимовку. Находиться в каюте было невмочь. Но и в избе все напоминало о Василии. Столик, за которым он писал дневник, чертил карту… Старая парусиновая куртка на гвозде. Как висела, так и висит. Заржавленная двуручная пила с отломленными зубьями… Камень, на чем бритву правил…
Как жить? Как жить теперь? Уснуть бы, долго-долго не просыпаться. Но сон не шел.
Бывают такие минуты, когда смятенная душа ненароком оборачивается к чему-то давно забытому, угасшему в памяти, и вдруг это забытое обретает знакомый голос, становится близким, осязаемым физически. Так осязаемо физически ожили вдруг слова Лушкиного заговора: «Да станет раба божья Татьяна рабу божьему Василию милее хлеба-соли, милее милости божьей, отца-матери, красного солнца, светлого месяца. Мало-молодо. Замок в море. Ключ во рту. Как замка из моря не вынимают,
Господи, она никогда не говорила Василию про этот заговор, такой исцеляющий, исполненный надежды.
Надо, чтобы он услышал… «Будь моя молитва крепка…»
Не одеваясь, в одном легком платье, Таня побежала на могилу. Ноги в носках не ощущали холода.
Так, никем не замеченная, она бежала с всклокоченными волосами, с припухшими веками, с глазами, уже отрешенными от всего мирского, от этого якутского поселка, от тундры, от реки Оленек, от таймырских льдов, от детства в Калужской губернии, от санкт-петербургской своей юности, от закадычной подруги Лушки, от красного солнца, от светлого месяца, от отца с матерью…
Таня опустилась на колени, прислонилась лбом к деревянному кресту, шептала: «Прончищев, Прончищев, родной, единственный мой! Я здесь, услышь меня. Услышь…»
Утром Челюскин и Рашид нашли ее в беспамятстве у свежего холма.
Татьяну Прончищеву погребали с воинскими почестями. Наверно, ни одна женщина в XVIII веке не удостаивалась, кроме императриц, такого почета.
Гроб с ее телом поставили в могилу мужа.
К кресту прибили поперечную доску с надписью: «Памяти славного Прончищева и его жены Прончищевой».
Закутанный в бараний тулуп Рашид сидел у входа в тесную штюрманскую каморку. Он ждал, когда его позовет Челюскин. Изредка открывал тонкую дощатую дверку:
— Ваше благородие, может, чайку…
Никогда Семену не было так тяжко. По жизни он шагал легко, весело, ни в чем не сомневаясь. Никому так не верил, как Василию. Когда Прончищев назвал командору Берингу имя штюрмана, какого бы желал иметь рядом, Семен нисколько не удивился. А кому же, как не ему быть? Принял предложение без всяких раздумий, хотя ясно и не представлял, на кой Прончищеву сдался этот Таймыр?
Одно лишь дружество стронуло Челюскина с Балтики. Какая разница, где служить? Лишь бы вместе! Камчатка не Камчатка, Таймыр не Таймыр.
И так было, пока не прибыли в Якутск, не спустились в темные подвалы воеводского архива. Вот тут вдруг что-то произошло с ним. «Скаски» ведомцев, этих окаянных землепроходцев, зазвучали живыми голосами. Во мужики! До смертного часа покоя не знали. Сколько их было, что звали в гибельные льды, в богом проклятые дороги Ледовитого моря? Вот когда Челюскин понял, на какое дело Василий замахнулся, какая упругая ниточка вела его от самого гошпиталя до Таймыра. Всю жизнь эта ниточка прострочила…
Челюскин ворочался с боку на бок, придерживал пальцами дергающееся веко.
Таймыр, Таймыр… «Линии на карте — жилки, по которым бежит кровь», — вспоминал слова Прончищева.
Рашид раскрыл дверь:
— Ваше благородие, до вас Данилов.
— Кто?
— Якутский ихний начальник.
Старшина усть-оленекского племени протиснулся в штюрманскую каморку. Поклонился. Сел у столика.
— Твои люди говорят, что опять пойдете на Таймыр.
— Пойдем.
— Карту рисовать?