Куда ведут дороги...
Шрифт:
…Не хочу, чтоб люди
называли меня поэтом,
до последнего мига
плечом к плечу
шагать с шагающими хочу.
А потом, присев на межу,
с трактором рядом перо свое положу.
«Вот и все! —
трактористу скажу. —
Я сделал, что мог,
дай огоньку, браток!»
(Перевод С. Северцева)
Ш.
Действие повести происходит в вагоне поезда Калькутта — Дели. Упендронатх Моджумдар, бенгальский коммунист, едет в Дели, чтобы затем вылететь в СССР на лечение. Человек скромный, почти всю жизнь проработавший в провинции, Упендронатх Моджумдар чрезвычайно взволнован предстоящей поездкой, встречей со страной, на которую обращены все его помыслы. В этом же вагоне едут молодожены Шоходеб и Татия. Шоходеб — представитель молодого поколения экстремистов; в отличие от Упендронатха он не питает теплых чувств к СССР, но преклоняется перед Китаем, нередко критикует советскую страну, принимая на веру измышления западной прессы. Работая переводчиком на радиостанции «Немецкая волна» в Кёльне, он невольно участвует в антисоветской пропаганде, хотя временами его грызет червь сомнения из-за немалой мзды, получаемой за услуги. Знакомство с Упендронатхом Моджумдаром оказало решающее влияние на духовную эволюцию Шоходеба. Простота, искренность и душевное благородство старого коммуниста сразу расположили к нему и Шоходеба, и его жену Татию. Упендронатх Моджумдар, человек глубоко и органично связанный с индийской «почвой», оказывает (сам того, может быть, не осознавая) сильнейшее психологическое воздействие на Шоходеба и Татию, подводя их к пониманию нерасторжимости с родной землей. Сила старого коммуниста — в деятельной любви к людям. «Мы стоим на берегу и рассчитываем, прикидываем, а он давно уже прыгнул в воду, не задумываясь, выплывет или потонет», — говорит о нем Шоходеб.
Ночью, в дороге, Упендронатх умирает. Люди, пришедшие на вокзал встретить его, видят, как выносят из поезда мертвое тело. Шоходеб и Татия принимают решение: они не полетят в Кёльн, а вернутся домой. И Шоходеб и Татия полны желания работать на благо своей страны, своего народа.
В повести «Куда ведут дороги…» Ш. Мукерджи продолжает тему, затронутую им в романе «Голодовка», — о человеческих качествах индийских коммунистов, об их неразрывной связи со страной и народом. Именно им, индийским коммунистам, посвятил автор строки:
В свинцовое небо гневно глядим:
будет упорною черная буря,
но наши сердца —
упорней.
Грудью порывы грозы отразим —
глубже в колючие комья вонзим
непокорные корни.
(Перевод С. Северцева)
А. Софронов
1
Поезд Калькутта — Дели, как и большинство поездов дальнего следования, отправлялся с вокзала Хаура вечером. На вокзал Упен-бабу[2] ехал в автомобиле. Подумать только — в автомобиле! И не в каком-нибудь такси, а в собственном «амбассадоре»! То есть, конечно, не в своем собственном, а в «амбассадоре» Гхоток-бабу. Когда-то они вместе сидели в Хизли[3], по старой памяти Гхоток-бабу и прислал машину.
Гхоток-бабу теперь важная персона — владелец склада пиломатериалов и роскошного мебельного магазина. А недавно он начал еще одно большое дело — строительство речных судов. Так что свободного времени у него нет. Даже на охоту, которую он так любит, Гхоток-бабу выбраться некогда. А не то бы он, наверное, сам приехал проводить старого товарища.
Впрочем, Упен-бабу не думал об этом. Откинувшись на мягком сиденье, он почтительно рассматривал шофера, одетого в форменную куртку. Время от времени Упен-бабу
Час тому назад такой же самый рикша вез Упен-бабу со всем его багажом от дома зятя до здания, где находится комитет партии. Зять живет в переулке Банка Рая, так что ехать было недалеко. А весь его багаж — одолженный чемодан и сумка на длинном ремне с названием какой-то авиакомпании. Упен-бабу купил эту сумку на толкучке, на углу Хэррисон-роуд.
Люди опытные, не раз бывавшие за границей надавали ему кучу советов: что надо с собой взять да как там себя вести и так далее. Но Упен-бабу не такой уж простак, каким может показаться с первого взгляда. Он очень даже себе на уме. Вежливо улыбаясь, он лишь прикидывался, что выслушивает и принимает все советы, а большую часть пропускал мимо ушей. Кроме того, ему совсем не нравилось, что товарищи говорили «за границу» да «за границей»… Какая же это заграница? По сути дела, своя, родная страна. Даже как-то странно, что нужен заграничный паспорт и въездная виза. Конечно, далековато туда добираться. И еще: тут тепло, а там холодно. Да у тамошних людей кожа посветлее. Вот и вся разница. А в остальном там — такие же товарищи. Разве не так?
Чемодан оказался тяжеловат. Впрочем, ничего — нести можно. Правда, в здании комитета лестница крутая, и, пока Упен-бабу взбирался по ней с чемоданом и с сумкой через плечо, у него перехватило дыхание. Гхоток-бабу сказал по телефону, что машина подъедет к комитету ровно в шесть. У Упен-бабу язык не повернулся попросить, чтоб машину прислали к дому зятя, в переулок Банка Рая. Довольно и того, что его довезут до вокзала. К тому же Упен-бабу прекрасно понимал, что Гхоток-бабу старается не ради него лично. Гхоток-бабу хочет показать, как он уважает партию. Что же, так и должно быть. Тут дело не в личностях. Да и что за личность Упен-бабу! Не эм-пи[7], не эм-эл-эй[8], добро бы еще он был каким-нибудь высокопоставленным и важным руководителем. А то рядовой член партии. Да еще провинциал.
Как только, тяжело дыша, Упен-бабу взобрался по лестнице, к нему с охами и ахами подскочили два молодых человека. Он и прежде встречал их в комитете несколько раз, но по именам не знал.
— Ах, Упен-да[9]! Зачем же вы сами тащили такой тяжелый чемодан?! Поднялись бы налегке да послали бы нас за ним!
Один из молодых людей подхватил чемодан Упен-бабу, а другой почтительно усадил его на скамейку. Потом тот, первый, крикнул кому-то, чтобы принесли горячего чаю.
Упен-бабу был приятно удивлен тем, как обошлись с ним эти молодые люди. А ведь теперешних молодых-то принято обычно ругать! И старших они, дескать, не уважают — если на упавшего старика наткнутся, то и не взглянут, мимо пройдут; и думают они, дескать, лишь о том, как помоднее нарядиться; и к спиртному пристрастие питают — чего только не говорят о нынешней молодежи!
Вдруг Упен-бабу с ужасом заметил, что на обоих молодых людях были териленовые брюки. Но все же всерьез разозлиться не смог. Только про себя подумал: так одеваться не пристало. Если уж ты революционер, то зачем выряжаться франтом. Хотя, конечно, выглядят териленовые брюки красиво. Но в пору его юности все было по-другому. Правда, то было во времена англичан.
Выпив чай, Упен-бабу собрался было достать деньги, но молодые люди снова подскочили к нему.
— Ах, что вы, Упен-да! Не беспокойтесь, Упен-да!
И тут он увидел, что у обоих во рту — дымящиеся сигареты. Упен-бабу поспешно опустил глаза. И снова про себя подумал: не следовало бы им курить. Нехорошо, товарищи, дымить в присутствии старших. Но сразу же его одолело сомнение, можно ли товарищей по партии делить на старших и младших. Кроме того, непохоже было, чтобы молодые люди своими сигаретами хотели оскорбить его, Упен-бабу. Да и с чего бы им его оскорблять? Ведь как бы там ни было, а все они — члены одной партии.
Из своего кабинета появился секретарь. Увидев Упен-бабу, он сразу увел его к себе.