Кудеяр
Шрифт:
Ольку провели через горницу, где веселились ближние к боярину люди. Здесь было шумно, остро пахло вином. Когда дверь распахнулась, все оценивающе уставились на девушку. Юшка с Олькой остановились перед входом в опочивальню, а Мисюрь пошёл доложить боярину об исполнении поручения. Андрей Шуйский лежал на широкой постели совсем голый.
— Привели?
— Воля господина для нас превыше всего!
— Пусть войдёт.
Ольку втолкнули в опочивальню, плотно прикрыли дверь.
— Что ж ты встала, словно вкопанная? Боярину нужно кланяться, али забыла о том?
Олька склонила голову, чтобы не видеть неприличной
— Подойди ко мне ближе, хочу посмотреть, хороша ли ты собой… Вижу, достойна лежать на одном ложе с боярином, разболокайся!
Олька не двинулась с места. Только теперь она поняла, для чего её привели сюда.
— Так ты, оказывается, строптивая, не желаешь выполнять волю боярина, — лицо Шуйского налилось кровью.
Андрей Михайлович поднялся и, ухватив Ольку за руку, швырнул на постель. Резким движением разорвал сверху донизу платье и попытался обнять. Девушка изо всех сил вцепилась в его бороду.
— А… а… — завопил боярин, — я тебе покажу, стерва, как противиться моей воле!
Схватив тяжёлую подушку, он придавил Олькину голову. Через минуту руки её ослабли, и она не могла больше противиться.
Подобревший боярин продолжал тискать её, приговаривая:
— Перечить господину не смей, всё в его воле. А ты, девка, ничего, дюже хороша, пожалуй, я возьму тебя с собой в Москву. И грудки твои как спелые яблочки.
Олька с трудом приходила в себя. Почувствовав прикосновение к груди, она отпрянула, стыдливо прикрылась руками.
— Чего уж теперь смущаться-то, девичества-то всё равно не воротишь. Ложись рядом, пташечка, уж больно ты хороша!
Олька отпихнула боярина, метнулась было к окну, но тот успел схватить её за ногу. Лицо его вновь налилось кровью.
— Так-то ты, стерва, ценишь оказанную тебе честь? С боярином не желаешь лежать? Так ступай и спи с его слугами!
Намотав Олькину косу на руку, он поволок её к двери.
— Эй, слуги! Вот вам утеха на всю ночку! Радостные крики приветствовали его слова, десятка два грязных рук потянулось к Ольке.
Олька очнулась, когда свет утренней зари заглянул в окно горницы. Все тело от поясницы до грудей ныло от боли. Телесная боль усугублялась душевными страданиями: девушке казалось, что она по шею провалилась в помойную яму и теперь уже никогда не отмоется от вонючей грязи.
Кругом в разных позах спали пьяные послужильцы Андрея Шуйского. Мисюрь Архипов лежал в луже собственной мочи, а Юшка Титов широко раскрыл рот, из которого далеко несло гнилью. При виде всего этого Ольку едва не стошнило.
Она подошла к оконцу, прижалась горячим лбом к прохладной слюде. Над лесом, где они с Кудеяром гуляли в Егорьев день, распласталось красное полотнище зари. Хорошо сейчас в лесу: свежо, росно, пряно пахнет прелью. За лесом бежит речка, украшенная цветками одолень-травы. Одолень-трава! Помоги одолеть беду тяжкую! Ах, как было бы славно перейти по узкому мостику на тот берег к милому-милому Кудеяру, навсегда стать его!
«Нет, не поможет мне одолень-трава: Кудеяр чистый, нежный, ласковый, а я — грязная-прегрязная, потому никогда не бывать нам вместе, не прыгать через купальский костёр, не водить хороводы. Нет меня больше на белом свете. Кому-то, может, и страшно расстаться с жизнью, мне же — совсем не боязно».
Брезгливо перешагнув через спавших, Олька прошла
ГЛАВА 16
— Что-то ты, Софьюшка, солнышко наше ясное, в последние дни посмурнела, печалишься всё о чём-то, уж не захворала ли?
— Как завидую я тебе, Евфимия! Ты вот каждодневно можешь со своими любимыми дочками беседовать, а я сколько лет всё одна, жила лишь надеждой — встретиться с сыном своим кровным. Раньше думала — объявится он, тотчас же потребую я, чтобы отпрыск вредного корня Глинских убрался с великого княжения. Потом по-иному стала мыслить: объявится сын мой, и пусть возле меня живёт, здесь, в Суздале, чтобы видеться с ним я могла каждодневно. К чему ему власть? От неё лишь погибель. А после Ивана Купали нашла на меня тоска великая, чудится всё, будто сын мой то ли умер, то ли в неволе мается, то ли болеет. И от той великой тоски ни есть, ни пить мне не хочется, а тянет прилечь, забыться, ни о чём не думать. Всё дрожит во мне от страха великого, сильно сомневаться стала я, что увижу наконец своё детище. А ведь лет мне немало, пора и о покое подумать.
— О жизни иной, вечной, думать надо постоянно, а торопить прихода её не следует. И ещё скажу: надежда умирает последней, потому, пока жива ты, верь, что наступит миг встречи с сыном.
— Спасибо на добром слове, Евфимия, коли б не ты, не дочки твои разлюбезные давно скончалась бы я.
— Софьюшка, ты, наверно, слышала о кончине боярина Ивана Фёдоровича Бельского в темнице на Белоозере. Вчера в Спасо-Евфимиевской обители были послушники из Кирилло-Белозерского монастыря, они приехали в Санниково, чтобы купить для своей токаренной мастерской чурки вязовые, — из них умельцы ложки прославленные кирилловские точат; так те послушники сказывали, что Бельский принял смерть от злодеев, посланных боярином Андреем Михайловичем Шуйским, — они явились в темницу и задушили Ивана Фёдоровича.
— Господи, неужто это правда?
— Послушники крест на том целовали.
— Когда жила я в палатах великокняжеских, то насмотрелась, как бояре друг с другом враждуют, но никогда такого зверства не было, какое злодей Шуйский сотворил.
— Многие в Москве потрясены этой вестью; сказывают, будто Иван Васильевич Шуйский, как узнал от Андрея, что тот с Бельским сотворил, тотчас же и умер в день мученика Исидора.
— Пошто же Господь Андрея-то не покарал?
— Господь Бог памятлив, он непременно покарает злодея, попомни мои слова, Софья!
Соломония горестно покачала головой.
— Много людей, которых я знавала, поумирало, видать, и мне скоро конец придёт.
— Да не печалься ты, Софьюшка! А люди и впрямь мрут как мухи. Вчера сказывали прибывшие из Москвы люди, будто преставился Иван Юрьевич Шигона, ты его, поди, помнишь.
— Как мне не помнить Шигону, коли он усердно помогал митрополиту Даниилу постригать меня, а когда я куколь ненавистный стала топтать, огрел меня плёткой!
— Ты уж прости его великодушно — не принято среди православных про покойников дурно говорить. К тому же не по своей воле участвовал он в пострижении, а по поручению Василия Ивановича.