Кудеяров дуб
Шрифт:
Агроном с сомнением посмотрел на обоих:
— С этой древности толку будет немного. Но делать было нечего. Война уже съела не только всех молодых, но заглотнула и пятидесятилетних.
Опенкин почесал давно небритый подбородок:
— Лошадкам овсеца добавить обязательно надо. С зимы сморены. Какая на них теперь пахота?
— И так из брони берем, — отмахнулся директор, — какой там еще добавок. На посевную бы только хватило. А так, — трава в степи подойдет.
— Насчет тракторов, значит, никак не выходит? — жалостно безнадежно спросил старик.
— Бабит… — многозначительно рыкнул магическое
С этими стариками Брянцев почти не соприкасался. При встрече здоровался, пробовал втянуть в разговор, но оба они отмалчивались и как-то отчужденно, даже подозрительно взглядывали на него.
«Кто его знает, что за человек», — читал в их глазах Брянцев.
Посевного плана не выполнили.
На общем собрании активистка Калитолина попыталась найти виновников срыва, покричала, но тут же и осеклась. Очевидность была слишком ясна. Да и кого совать во вредители? Нету работников. Одна администрация осталась, а ее цеплять опасно.
Прошла весна — пришло лето. Борода у Брянцева отросла, и проседь стала заметней. Это разом состарило его. Нечищеные и неглаженные штаны висели теперь мешками, и сам он чувствовал, что утратил внешнее отличие от других обитателей учхоза, сравнялся с ними, приспособился к среде, как говорил он сам приходившей к нему каждую субботу Ольге. Даже речь его стала иной, час-то неправильной. Ее литературные формы выветрились, а на их место втиснулся советский жаргон.
— Совсем настоящим ты дедом стал, — говорила, смотря на него, Ольгунка, — даже дубинку себе вырезал дедовскую, с корневой булдыжкой.
— Надо же стиль выдерживать, — смеялся в ответ Брянцев, — да и удобней это. Дед так дед, сторож при саде, и больше ничего: орёт на ребятишек, баб выпроваживает, матерится, когда требуется — и ладно. А то глазеют, как на какое-то чучело, или еще того хуже — сочувствовать начнут. А теперь я в ансамбле, врос в него.
Недавно наших студенток сюда на полку прислали. Правда, не моего курса, но в лицо, конечно, знали прежде. Увидели меня и кричат:
— Дедушка, отец, пусти яблочек порвать!
— А закон от седьмого августа вам известен? — отвечаю, ехидно так говорю, — вы люди антиллигентные, — народно язык ломаю, должны социалистическую собственность понимать.
— Ну и что?
— Да ничего. Обругали меня «старым режимом» и ушли. Впрочем, я потом двум из них полные подолы падалицы насыпал.
— Хорошенькие были? Ретивое не выдержало? — поддразнила Брянцева Ольгунка.
— Нет, так себе. Но очень уж умильно на ту вон румяную розовобочку поглядывали. Даже вкус ее чувствовали — по глазам видел. Что ж делать, не выдержал, пожалел. Совершил социалистическое преступление.
— Утешься. Все мы теперь социалистические преступники в той или иной мере.
— В этом ты права, — засмеялся Брянцев. — Знаешь, у меня в Москве знакомая была, даже приятельница, американка, увлекшаяся коммунизмом, журналистка. Прекрасно выучилась по-русски, но всё же забавные у нее экивоки получались. Вместо уголовной ответственности ляпнула — поголовная ответственность в СССР. А с клубом имени Ленина того хлеще получилось: была, говорит, в публичном доме имени Ленина. Это она мысленно — publishing haus — с английского перевела. Слушавшие чуть
— Сошло?
— Ей сошло, конечно. Дружественная американка. А один из пересказывавших этот анекдот угодил, куда полагается.
— В страшное время мы с тобой, Севка, живем, — глухо, в себя, проговорила Ольга, срывая травинку.
— Открыла Америку! Конечно, в страшное. Только бояться его не надо. Самим себе тогда хуже.
— А как же, как же не бояться? За тебя, за себя, за папу? — подняла Ольгунка свои большие серые глаза.
— А так. Плыть по течению. Куда-нибудь донесет. Или…
— Или?
— Или найти упор, — твердо и четко сказал Брянцев, — чтобы ногами в него впереться, оттолкнуться от него, и — против течения пойти.
— А где этот упор? Какой он?
— В этом-то и беда, что ни ты, ни я, никто из нас его не знает и тем более не чувствует. А он есть. Должен быть. Обязательно должен.
Ольгунка осторожно сняла с травинки красную с черными пятнами божью коровку и посадила ее себе на палец:
— Хотел бы ты, Севка, быть букашкой? Вот такой, как эта, пестренькой? Смотри, как она спокойна. Беру ее, сажаю на палец. Она не улетает. И не боится. Ничего не боится. Что ей — жить или не жить, все равно? Ведь не даются же в руки мухи и комары?
Божья коровка расправила крылышки, попробовала их и медленно полетела.
— Видишь, и она боится.
— Нет, это она по своим делам отправилась, — убежденно сказала Ольгунка, — к деткам. Есть же у нее детки? А ты книги прочел, какие я тебе в тот раз принесла? Давай, переменить надо.
— Ни одной не прочел. Я и читать тут совсем разучился. Знаешь, сяду в тенёчке, открою книгу и с первых же строк бросаю.
— Ну и что? Что же ты делаешь? Ведь скучно же?
— Нет, — покачал головой Брянцев, — совсем не скучно. Сижу, смотрю, как трава растет, как облачка по небу бегут. Знаешь, я раньше всегда спешил. Всю жизнь спешил. Когда маленький был — скорее вырасти. Потом скорее кончить гимназию, университет. Потом война. Тогда спешил, торопился, как бы без меня немца не победили. Вот дурак был! — по-доброму засмеялся Брянцев, мысленно представив себя тогдашним. — Знать все торопился, познать, разрешить, любить. Заглатывал жизнь, даже не разжевывая. Все мы так жили и так теперь живем.
— Поживи по-другому, когда семью кнутами тебя в темпы загоняют, — злобно огрызнулась Ольгунка, и лицо ее стало разом серым, сухим, даже нос заострился.
— Нет. Не это. Не только это, а жадность гнала. Ко всему жадность. К времени. Вот скорее бы да побольше заглотнуть его, «своего», моего времени. Потом умру, и времени больше не будет. Значит, хватай что попало.
— Всегда так было.
— Нет, не всегда. Когда люди верили в вечность своей жизни, в ад, в рай, в чистилище, тогда они не спешили. Незачем было спешить. Здесь на земле — не конец, а только этап. Зачем же торопиться, заглатывать, давиться? Поэтому и в пустыню уходили, чтобы там познавать себя, мир и Бога. Полностью познавать, а не клочки из знаний вырывать. Или наоборот — земными радостями наслаждались. Да еще как наслаждалисьто! Во всю ширь! Грешить, так уж грешить. Не по мелочам грешничать, не с оглядкой на милиционера. Оптом люди жили, а не в розницу. Поняла?