Кухонный бог и его жена
Шрифт:
Вот так я пустила любовницу под свою крышу. Разумеется, я не так представила ее Хулань и Цзяго. Я повторила ложь Вэнь Фу: это, мол, наша гостья, сестра пилота. И эта девушка, Минь, действительно вела себя так, словно была почетным гостем! Спала допоздна, потом спускалась и очень много ела, всегда сама накладывая добавку, не дожидаясь, когда ей предложат взять еще. Она была необразованна, не могла прочитать газету, даже имя свое написать. Она громко разговаривала и вела себя слишком развязно.
Вскоре Вэнь Фу стал обращаться с ней так же плохо, как и со мной. Он игнорировал ее слова, строил ей ужасные мины, когда она вела себя не так, как надо. Поэтому я, совсем не собираясь ей сочувствовать,
Я все думала: какая женщина может находиться в таком отчаянном положении, что захочет стать любовницей моего мужа? Он не был ни мил, ни нежен, и с этим опущенным веком больше не был красив. Он постоянно демонстрировал свой ужасный характер. И не достиг никакого положения. Так, бывший пилот из второго набора, не последний человек, но даже и не летчик больше. Что он мог ей дать? Ей не светил даже такой плохой брак, как мой.
Я решила, что она живет с ним не из-за любви, нет. Возможно, это способ обменять свою жизнь на какие-то блага не всю целиком, а постепенно. Здесь она получила ночлег и еду, а все остальное значения не имело. Война многих так поломала: люди отчаянно хотели жить, и им было все равно, зачем.
Мы с Минь оказались во многом похожи: красивые тела, глупые сердца, сильная воля и привычные к страху спины. Конечно, мы происходили из разных семей, но я и в самом деле была не лучше ее.
Мы обе мечтали о счастливом будущем, которое настанет если не завтра, то послезавтра обязательно. А когда это произойдет, мы обязательно придумаем себе счастливое прошлое, которого у нас не было.
Честно скажу: неприязни к ней я не питала. Мне даже нравилось ее общество. Пусть Минь и была неотесанной, зато простодушной и искренней. Она накладывала в свою тарелку кучу еды, прославляя ее вкус до небес. Восхищалась моими кольцом и цепочкой и спрашивала, из настоящего ли золота они сделаны. Говорила, что у меня красивая одежда, и спрашивала, что сколько стоит. И было ясно, что она задает эти вопросы не в надежде, что ей предложат то, чем она так восхищается.
И еще Минь ни на что не жаловалась и не командовала слугами, в отличие от Хулань. Она благодарила их за каждый пустяк, предлагала подержать на руках Данру, когда он плакал, и разговаривала с ним на родном северном диалекте. А когда Вэнь Фу не было дома, Минь рассказывала истории, каких не услышишь ни от одной приличной девушки: о бывших бойфрендах, танцевальных вечеринках, шанхайских ночных клубах, в которых она развлекалась или работала. Признаюсь, мне нравились ее рассказы. Нравилось наблюдать, как драматично она закатывает глаза и взмахивает руками.
— Я певица и танцовщица, — сказала Минь, пробыв у нас около двух недель. — Но придет день, и я стану киноактрисой.
«Так вот о чем она мечтает», — подумалось мне.
— Какое ты возьмешь себе имя? — спросила я вежливости ради.
Я знала, что многие актрисы берут псевдонимы, как Бабочка Ху или Певчая Птичка Лиянь, которые мне очень нравились.
— Пока не знаю, — ответила Минь и рассмеялась. — Но точно не то, которое мне дали в Шанхае. Когда я работала в «Огромном мире», меня там все называли Резиновой Феей. Вы знаете «Огромный мир»?
Я кивнула. Мы с Пинат однажды слышали, как на террасе дядюшка рассказывал об этом заведении — парке развлечений, расположенном во Французском квартале и рассчитанном на вкусы иностранцев. Дядюшка говорил, что там очень гадко, там опасно для женщин, там можно встретить множество всяческих странных вещей. Уродцы заигрывают с красавицами, животные и акробаты подбрасывают друг друга в воздух. Устроители шоу извлекали пользу из старинных суеверий. «Огромный мир», куда не заглядывал ни один уважающий себя китаец, дядюшка винил в том, что он дает иностранцам
Минь прогулялась в другом направлении, очень медленно, поглаживая воображаемые усы.
— А, сестрица! — сейчас она имитировала голос старика. — Где тайный эликсир бессмертия? Ну же, говори, рассказывай. Не хочешь? Тогда придется тебя пытать.
Минь медленно высвобождалась из воображаемого плаща — сначала одна рука, потом другая.
— Под плащом оказывались короткая рубашка и короткие штаны, отрезанные здесь, над коленями. И больше ничего, кроме ярко-красных мягких туфелек и перчаток. Руки и ноги я пудрила, чтобы выглядеть бледной как мел. — Она покрутила руками.
Мне было трудно себе это представить. Какая девушка станет стоять перед иностранцами в одном белье?
— И тогда француз подводил меня к пыточному ящику, такому деревянному приспособлению, похожему на тюремную клетку, с колодками. Огромному, как эта комната. Все наблюдали, как он вставляет мою голову в отверстие, а руки и ноги — в щели, которые тянулись до самых углов.
Она указала на углы комнаты, а потом села на стул, чтобы изобразить то, что происходило дальше.
— На виду оставались только моя голова, руки и торчащие ноги. Я крутила головой и трясла руками и ногами, крича жалобным голосом: «Пожалуйста! Пощадите! Не мучайте меня!» А потом смотрела на публику и звала: «Помогите! Помогите!» Я была очень хороша. Я умела говорить это на французском, немецком, английском и японском языках. Иногда посетители волновались и кричали французу, чтобы он меня отпустил. Но чаще мужчины кричали: «Давай уже, скорее, заставь ее кричать!».
Тогда скрипач начинал играть нервную музыку, а француз — тянуть веревку, прикрепленную возле пыточной клетки. И мои руки и ноги расходились все дальше вдоль щелей.
И вот Минь, сидя на стуле, начала разводить руки и ноги в стороны, до тех пор пока на стуле ее не удерживал только зад. Ее глаза стали большими и испуганными. Мне тоже было страшно.
— Я кричала все громче и громче, — прошептала она. — Скрипка издавала все более высокие трели, пока мои руки и ноги не оказывались по углам пыточной клетки, в двенадцати футах от головы, с лицом, кривящимся от боли! И я хрипло кричала: «Я скажу! Скажу!» Тогда француз поглаживал бороду и произносил: «Так что это? В чем секрет бессмертия?» И, наконец, я в последнем усилии выкрикивала: «Это доброта! То, чего у тебя никогда не будет!» И после этого я обвисала и умирала.
Минь зажмуривала глаза и открывала рот, изображая покойника, а я смотрела на нее.
— Ай-ай! Какой ужас! И ты должна была делать это каждый вечер?
Вдруг она открыла глаза и вскочила со стола, громко смеясь.
— Но это же просто трюк! Трюк! Разве вы не понимаете? Из клетки были видны не мои ноги в красных туфельках и руки в красных перчатках! В этой клетке сидели еще четыре девушки, которая высовывали кто руку, кто ногу, и двигали ими в такт моим крикам. Понимаете? Я была только актрисой, лицом, голосом.