Культ свободы: этика и общество будущего
Шрифт:
Но эта очевидная логика, однако, оставляет открытым вопрос – а не влияет ли материальный прогресс и рост благосостояния в свою очередь на развитие этики? И да, и нет. Во-1-х, очевидно, что нищета и отсутствие самого необходимого никак не способствуют этике. Нищета может способствовать морали – сплоченности и взаимопомощи членов некой целеустремленной группы, причем морали, возможно, и принудительной. Но явно не этике – голодный человек не помышляет о свободе. Тогда может, в противоположность нищете, этике помогает благополучие? Действительно, обеспеченные люди менее зависимы от соседей, друзей и общины. И если в этих условиях коллективистская мораль никому больше не мешает, то наверное улучшаются этические нормы? Но на самом деле – кто защитит богатых? Кто сохранит их собственность? Обеспеченность сама
Во-2-х, с другой стороны, сытые люди добрее, это давно замечено. Они менее склонны к насилию, злобе, зависти и больше – к умственным занятиям, размышлениям. А вот это последнее уже явно влияет на этику и даже на свободу, вот тут наблюдается определенная связь. Рост собственности влияет на рост грамотности, тот – на рост мозга, тот – на рост этики. Означает ли сказанное, что можно нарисовать очередной график? Ведь благосостояние однозначно растет со временем? Наверное, да, но мне бы не хотелось делать слишком поспешных выводов. Например о том, что когда все будут иметь свою жилплощадь и легковой автомобиль, свобода свалится на нас сама собой. Не свалится, и это доказала история. Пока существуют неправедно богатые, этика будет стимулировать кровопролитие, ибо она такого не терпит.
В-3-х, общеизвестен факт, что богатые, вообще говоря, жлобы. Они ведут себя высокомерно и заносчиво, кичатся своим мнимым превосходством и считают что все им должны. Причины не так уж загадочны – осознание своего положения и привилегий, отчего нормальные люди кажутся им завистливыми неудачниками, которых не стоит принимать всерьез. Банальное материальное преимущество оказывается способно раздуть эго его обладателя до вселенских размеров.
В-4-х, люди, утомленные нуждой и недостатком самого необходимого, тоже не блещут моральными качествами. Человек, бедный по нынешним временам, казался бы богачом тысячелетие назад. И соответственно, его мораль явно ухудшилась, поскольку сейчас он ощущает себя неудачником, обделенным и, вполне вероятно, просто по-человечески завидует более успешным. Отчего его рука тянется к булыжнику.
В итоге, определяющим является относительный уровень благосостояния. До тех пор, пока этика озабочена балансом интересов, иначе и быть не может. Но значит ли это, что единственный приемлемый для этики уровень собственности – равный для всех? Едва ли. Равная собственность находится в опасной близости от отсутствия собственности – я надеюсь, вы не забыли друзья о законе бесконечного роста потребностей? Но и одной способности соображать для свободы мало. Независимость мысли должна дополняться независимостью тела, а это не получается без собственности. В условиях иерархии собственность – материальное воплощение насилия. Этика озабочена отсутствием насилия, но избавление от него происходит не путем отказа от собственности, а путем отказа от насилия во имя собственности. Собственность, насильственно накопленная на вершине иерархии, должна спускаться вниз, как и честь. Так что график, на самом деле, иной – с ростом благосостояния растут претензии на свободу и справедливость. Растет ли этика – наука пока не выяснила.
– Социальный договор
Так или иначе, мы приближаемся к торжественному моменту социального договора – полному и всеобщему окончанию войны "всех против всех". Главной его предпосылкой стал этический прогресс до точки восприятия другого как такого же человека. Все морально равны и готовы к справедливости и миру. Каждый индивид приобрел ценность, моральную автономию и вытекающий набор прав. И тем не менее первые идеи социального договора почему-то лишали человека его с такой кровью добытых прав. Мыслители, почти поголовно, предлагали ему от них отказаться и добровольно подчиниться власти или коллективу. Как-то у них у всех получалось, что человек вовсе не субьект договора, а его обьект, ведь именно о собственной
Что же такое вдруг случилось с мыслителями? Идеи коллективного договора – следствие того факта, что серьезное насилие всегда осуществляется коллективно, ибо у индивида просто нет никаких шансов против коллектива. Вот и мыслители, воображавшие "войну всех против всех" как борьбу одиночек, сразу прозревали, хоть и неосознанно, как только дело доходило до договора. И оказывалось, что одинокий индивид вынужден подчиняться коллективной воле. Оттого само понятие "социальный договор" превратилось в синоним государственного насилия, в ловкое средство увековечить социальную войну. Давайте, чтобы не путаться, будем называть наш социальный договор, который войну, наоборот, прекращает – правильным, общим или просто договором.
Но откуда опять насилие? Разве моральный прогресс не достиг победного конца? Увы, насилие будет всегда, пока нет правильного договора, а его не будет пока моральные мотивы не займут в жизни людей подобающее место. А до этого еще далеко! Даже иерархия до конца не умерла, несмотря на всеобщее признание морального равенства. Да, друзья мои, оказывается, это еще не конец! Ступени социальной лестницы может быть формально и исчезли, но фактически они живы и здоровы – они видоизменились, стали более гибкими, даже текучими. Ибо пока есть борьба, будут победители и побежденные. А в таких условиях по-человечески договориться не получится. Морального равенства для прекращения борьбы и общего договора оказывается как-то недостаточно, не хватает чего-то. Может, желания быть моральным, а не казаться?
Так или иначе, равенство в условиях постоянного насилия теперь порождает группы как средство коллективного насилия. Группа – партия, братство, орден, банда и т.п. – тот же самый коллектив, но сложившийся не сам по себе, естественно-исторически, а искусственно, с единственной целью – борьбы за интересы его членов, независимо от того, как они идейно оформлены. Группа тоже требует "жертв", но жертвы эти вызваны не столько естественным альтруизмом, сколько эгоистическим авансом на будущее. Такая групповая "мораль" – это недоразвитая этика, не всеобщая, универсальная и нейтральная, а келейная, своеобразная и как правило выгодная, обеспечивающая свободу внутри группы за счет насилия ко всем остальным.
Как же быть? Очевидно, с группами надо поступить так же, как и с сословиями. Договор о ненасилии возможен только между равными, но морально равны могут быть только люди. И неравны, когда принадлежат разным группам, тоже. Поскольку любой коллектив, скрепленный групповой моралью есть инструмент насилия, то он – хоть класс, хоть партия, хоть целое государство – вообще исчезает из картины договора. Коллектив может навязать групповую мораль, но не может универсальную этику. И отсюда видно, что мир между государствами – это всего лишь разновидность или точнее звено общего договора, обьективно-исторический шаг к нему, а не политическая мудрость или целесообразность.
Подобные шаги – тоже вполне обьективные – наблюдались и внутри коллектива. Договор как бы спускался сверху вниз, охватывая все больше населения. Сначала дела решались внутри благородной элиты, потом к ним присоединись бандиты помельче, потом дошла очередь до вельмож побогаче, потом до буржуа победнее и наконец в помазании претендента на власть – выборах – стали участвовать все кому не лень. И на каждом этапе договаривались между собой конкретные равные по рангу люди, обьединенные общим интересом. Но договаривались против всех остальных и поэтому договор обязательно пересматривался, как только менялся расклад сил.