Культура и мир

Сборник статей

Люди старшего поколения помнили горьковские очерки об Америке, где основоположник соцреализма клеймил американский джаз как «музыку толстых», наводняющую Город «желтого дьявола», т. е. мир капитала. В таком же «классовом» духе интерпретировали джаз и послевоенные идеологи борьбы с «безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом». «Свыше» было объявлено, что джаз – это нездоровое увлечение идейно неустойчивой молодежи; ему был приклеен ярлык «американского идеологического оружия», с которым надлежит бороться самым решительным образом. «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!» – так звучал один из самых популярных лозунгов всех комсомольских мероприятий 40–50-х годов. Почти сразу джаз перешел из музыкальной в идеологическую и политическую плоскость: джазовых музыкантов не пускали на сценические и танцплощадки, им

приходилось устраивать подпольные вечера, которые нередко заканчивались драками с представителями комсомольского актива и дружинниками, вмешательством милиции. Можно сказать, что джазмены были первыми советскими диссидентами от культуры.

Оголтелая антизападная и особенно антиамериканская пропаганда, достигшая своего апогея в конце 40-х – начале 50-х годов в связи с развязанной, по указанию Сталина, кампанией против космополитизма, в среде послевоенной молодежи вызвала, в основном, обратный эффект (по принципу – «запретный плод сладок»). Квинэссенцией стихийного противодействия пропагандистскому насилию становится «стиляжничество» – возникновение особой молодежной субкультуры, ориентированной на Запад. Подобное массовое увлечение, имевшее только эстетическое и не несшее никакого идеологического содержания, было первым прецедентом такого рода в истории советского государства, и власти не имели никакого опыта борьбы с внешне безобидной демонстрацией стиля (в одежде, поведении, жаргоне, вкусах и т. п.). «Стиляги» имели свой стиль одежды, сленг, увлечения и формы досуга – в молодежный быт прочно входят слова «чувак», «лабух», «хилять», а Невский проспект и улицу Горького они величали не иначе как «Бродвеем», или «Бродом». Клетчатые пиджаки с ватными плечами, галстук «пожар в джунглях», узкие брюки, туфли на микропористой подошве – вот приблизительный портрет «стиляги» начала 50-х годов.

Советские «стиляги» были убеждены, что именно так, как они, одевается их современник на Западе – стильный американец, – и что так же надлежит одеваться любому современному молодому человеку, в какой бы стране он ни жил. Клочки джазовой музыки, обрывки информации, поступившей с Запада, создавали некую «ауру», которая, в силу загадочности, инаковости и недоступности Запада и особенно «самого западного» Запада – Америки, притягивала к себе каждого непосвященного. И никакие передовицы газет, приравнивавшие увлечение западным образом жизни едва ли не к предательству национальных интересов СССР, ничего с ними не могли поделать.

«Стиляжничество» было во многом еще не осознанным, стихийным протестом против тоталитарной системы, ее идеологии и культуры, строящихся на жестких предписаниях и запретах, однако это, безусловно, был протест, основанный на последовательном отрицании ценностей и норм, идеалов и традиций сталинского Союза. Поначалу оно имело только внешние формы проявления, нередко чисто эстетического свойства, однако в такой насквозь политизированной стране, каким был СССР, подобная демонстративная аполитичность была равносильна революции, происходившей в молодых, скрыто оппозиционных умах. Официальная система была скорее готова видеть в своих противниках враждебную политическую партию или закамуфлированную классовую борьбу, ведущуюся эстетическими средствами, если бы она могла усмотреть в «стиляжничестве» хоть какие-то признаки политической идеологии. Но в покрое одежды и прическах, толщине подошвы обуви и лексических формах молодежного общения было трудно усмотреть прямое выражение идеологической диверсии или подрывной деятельности западных спецслужб. Это была повседневность, а в связи с формами повседневного поведения, не укладывавшегося в советские стандарты, в Советском Союзе обычно говорили о «мещанстве», пережитках старой морали, отсталых вкусах, и ни о чем более серьезном.

Была и еще одна важная составляющая советского образа Америки, сложившегося в эпоху «оттепели» и значение которой для модификации массового советского сознания невозможно переоценить, – книги Э. Хемингуэя. Вся молодежная проза второй половины 50-х годов – В. Аксенов, А. Гладилин, А. Кузнецов и др. – испытали на себе глубокое влияние хемингуэевского творчества. Короткая «рубленая» фраза, минимум описаний пейзажа, знаменитый «хемовский» подтекст – вот те три «кита», на которых стоит подлинно современное творчество, как его понимали шестидесятники.

Проза Хемингуэя вышла далеко за рамки исключительно литературного процесса. Хемингуэй стал для поколения шестидесятников

идеалом не только литературным, но и человеческим. «Папа», как они его часто называли, был идолом российского студенчества, интеллигенции всех возрастов и направлений. Лирический герой Хемингуэя воплощал в себе идеализированный образ американца. Именно таким его хотели видеть шестидесятники: человеком, которому одновременно свойственны как простые человеческие слабости – алкоголь, женщины, праздность, так и сильные стороны личности – личная отвага, риск, умение сохранять достоинство при любых, в том числе самых трудных жизненных обстоятельствах. Собственно, таким виделся советским интеллектуалам послесталинской «оттепели» не сам по себе американский писатель XX века, а тот эталон свободного и обаятельного в своей свободе западного человека, на которого они хотели бы походить, к которому они стремились внешне и внутренне.

Выработался своеобразный тип поведения «в стиле Хемингуэя»: он включал в себя немногословность, сдержанность и скупость в эмоциях (предполагалось, что сильные чувства свойственны сильным натурам в полной мере, но держать их они умеют за броней видимого равнодушия и спокойствия). Изъясняться надлежало в максимальной степени при помощи подразумеваемого подтекста, а формой одежды почитались толстый вязаный свитер и джинсы. Окончательно этот облик «всемирного американца» дополняли густая хемовская борода, трубка и обращение «старик». Свитер и борода были позаимствованы из популярного фотопортрета Хемингуэя, который стал неотъемлемой частью интерьера поклонников писателя в 60-е годы.

Как это бывает с любыми повальными увлечениями, культ Хемингуэя оказался скоротечным; на смену ему пришла самоирония, которую также можно поставить в заслугу хемингуэевскому влиянию, ибо иронизировать над собой может лишь свободный и сильный человек. Появились иные герои, и в среде московских снобов стала расхожей фраза: «Хвост мула у Фолкнера стоит дороже всех взорванных мостов Хемингуэя». Но и до сих пор можно встретить людей, лелеющих в душе образ юности (несравненного Хема) и цедящих сквозь зубы фразу: «Я люблю, чтобы в коктейле была маслина». Показателен, впрочем, и тот факт, что среди литературных кумиров советских интеллектуалов 60-х Хемингуэя сменил У. Фолкнер, тоже американец. К тому времени в российском сознании уже прочно выработался стереотип Америки как форпоста всего прогрессивного, необычного, авангардного, на который если и не стоит во всем буквально равняться, то уж по крайней мере оглядываться – необходимо.

Америка негласно оставалась неким маяком, к которому было нужно стремиться. Да и гласно Америка была все время на устах политических деятелей и прессы. «Догнать и перегнать Америку» – этот лозунг можно было встретить где угодно: это касалось и гонки ядерных вооружений, и испытания баллистических ракет, и мирного освоения космоса, и больших индустриальных строек, и развития сельского хозяйства, и производства «товаров народного потребления». Множество хрущевских реформ, как ни странно в этом признаться, имело американское происхождение: многокомнатные односемейные квартиры, предприятия общественного питания с их системой самообслуживания, кукурузная эпопея, соревнование по удою молока и увеличению поголовья крупного рогатого скота…

Несомненно, в той сложной гамме чувств, которые испытывали советские люди к Америке из-за «железного занавеса», доминировало чувство, условно обозначаемое как «любовь-ненависть». Но Запад, и особенно Америка, бесспорно, сыграли важнейшую роль в изменении культурной парадигмы Советского Союза в конце 50-х – начале 60-х гг., перешедшей от жесткой политико-идеологической конфронтации – к заинтересованному диалогу и прямой конвергенции. Восприятие Запада в Советском Союзе по-прежнему оставалось мифологизированным: в те годы родился новый устойчивый миф, получивший свое окончательное завершение в 70-е годы: твердое убеждение, что все, связанное с Западом, – продукты питания, промышленные товары, образ жизни, досуг, бытовой уклад, даже наука и искусство – несравненно лучше, нежели в нашем родном Отечестве. Только в последние десятилетия, после окончания «холодной войны», появилась возможность реально сравнить достоинства и недостатки двух социальных и культурных систем, сделать обобщающие выводы о своеобразии и жизнеспособности каждой из них, об их значении для истории мировой культуры XX века. Однако без начавшегося в эпоху «оттепели» диалога советской культуры с западной – это было бы невозможно.