Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами
Шрифт:
Решил подниматься еще выше. Если случится что, у меня, будет запас высоты и, следовательно, времени. Можно как-то выкрутиться. В противном же случае я [111] буду обречен. Да не я! Я на то и послан, чтобы воевать. А вот если ребятишек погублю — никогда никто мне этого не простит.
Секундная стрелка, подрагивая, описывает круги по циферблату. Трещит мотор, на крыле изредка сверкают всполохи — отблески от пламени выхлопной трубы.
Чуть-чуть сбавляю обороты. Самолет не проваливается вниз. Это уже хорошо. С полукружья козырька в лицо бьют мелкие капли мороси. Я попал в тучу и скоро, по-видимому, окажусь выше облачности. Облачность буду держать про запас, при малейшей
Наконец вижу звезды. Такое множество звезд бывает только на юге. Они горят так близко, так ярко, что кажется, протяни руку — и снимай одну за другой.
Стрелка высотомера доползла до двух тысяч метров. Хватит. Устанавливаю режим горизонтального полета. Смотрю на часы. Прошло пятьдесят минут, как я в воздухе. Бензин из запасного бака выработан, теперь мотор работает на основном.
Неожиданно облачность кончилась, хотя синоптики предупреждали, что с северо-запада распространяется циклон. Подул сильный встречный ветер, сразу сократив путевую скорость. И тут под верхними плоскостями заскользил свет...
Тревожный луч то вспыхнет, кольнет сердце, то погаснет, как бы давая надежду проскочить опасную зону. Но нет, фашисты услышали рокот самолета. Снова вспыхнул луч, за ним второй. Самолет попал в перекрестное освещение. Через секунду заговорят пушки...
В продуваемой и холодной кабине стало жарко. Учащенно забилось сердце, его удары отозвались в висках. Соображаю, что делать. Маневры на малой, сто десять в час, скорости не помогут... Еще два луча ослепляют меня. Теперь четыре яростных огня пылают на фюзеляже и плоскостях моего самолета. Начинают подрагивать колени. Усилием воли заставляю себя успокоиться. Только самообладание, только думать и действовать.
Бросаю самолет в сторону. Но прожектора идут за мной... Тогда начинаю виражить. Бесполезно! Если бы не дети в пассажирской кабине, я бы еще, наверное, поборолся. Но боюсь напугать их перегрузками. Пока главное — это не дать наземным расчетам зафиксировать постоянное положение самолета по скорости, высоте и направлению. Я работаю педалями, ручкой управления, [112] но, кажется, все фигуры пилотажа делаю помимо воли. Только скрыться, только вырваться из огненной ловушки!
«Надо соображать», — говорили обычно мы, разбирая тот или иной полет.
Но на соображение времени не дано. Где-то за пределами сознания есть опыт. Он подсказывает, что вырваться из прожекторного ослепления можно, лишь прижавшись к земле. Но к земле мне уходить не хочется. Там ближе смерть от зениток.
Ветер бьет в лоб, я разворачиваюсь и устремляюсь с помощью попутного ветра в противоположную сторону. Разгоняюсь, увеличив скорость, выполняю змейку, чтобы не попасть в перекрестие прицелов... Но прожектора, будто злые псы, цепко держат меня.
Пронзительно свистят расчалки. Стрелка указателя скорости приближается к пределу — 180 километров в час. Дальше — неведомое и неиспытанное. Стрелка начинает делать второй круг... Два прожектора погасли. Остальные же словно приклеились ко мне. Выхожу из пике с разворотом, потом делаю горку, швыряю самолет из одного поворота в другой, снова пикирую... Машина еще слушается меня, хотя я обращаюсь с ней слишком жестко. Самолет стал как бы частью моего тела — продолжением моих рук, ног, глаз и сердца, частью моего «я».
На четырехстах метрах перевожу машину в горизонтальный полет. Отброшенный дальностью, погас еще один прожектор. Но зенитные батареи продолжают стрелять. Огненные трассы пролетают совсем рядом.
Потом будто невидимая рука выключила рубильник — свет погас. Ослаб и огонь зениток. Осмотревшись, снова
Еще один час я вырвал у этой ночи! Думал, может, на сегодня хватит испытаний, проскочу? Но, оказалось, судьба готовила еще одну ловушку.
Сначала сквозь треск мотора услышал новый звук. Взгляд вправо, влево, вверх, насколько позволяют видеть пространство плоскости моего самолета. В стороне вспыхивает фара и быстро, как комета, передвигается по небу. «Мессер»! Его наверняка вызвали зенитчики. Ищет меня. Хорошо еще, что один. Ночью немцы редко летали парами, опасаясь столкнуться в воздухе. Сразу похолодела спина, и снова быстро-быстро заколотилось сердце. «Мессер» — это пострашней прожекторов [113] и зенитного огня. Те далеко, и я высоко от них, а «мессер» в любую секунду может подойти и расстрелять, как тарелочку охотник-спортсмен. У «мессера» все с собой — и скорость, и мощность мотора, и оружие, и другие преимущества. Ничего этого у меня нет.
Мечутся мысли — может, не заметит, может, он сам по себе? Пронесись и скройся!
Свет погас. Неужели потерял?
Но фара вспыхивает уже с другой стороны. Значит, «мессер» ходит кругами, ищет. Стараюсь не дышать и не двигаться, как будто это может спасти. Мне бы сейчас мышкой в норку, юрк — и нет меня...
Я креплюсь. Не шарахаюсь, держу высоту. Нутром чую, она мне еще пригодится. Фара убегает вверх. Фашист хочет рассмотреть огненные выплески из моего мотора, правильно рассчитав, что они будут хорошо видны на фоне непроглядной земли.
Убираю газ. Но, видно, слишком энергично. Тяжело груженная машина сразу проваливается в пустоту. Нет, так быстро терять высоту нельзя. Едва заметными толчками двигаю сектор газа вперед. Мне надо найти предел, чтобы мотор работал с достаточной мощностью, но и не выбрасывал огня из выхлопной трубы.
Перекладываю машину с крыла на крыло, осматриваюсь, верчу головой на все сто восемьдесят. Мне надо смотреть за «мессером» в оба и первым увидеть его. Гитлеровец снова включил бортовую фару и по касательной пошел вниз. Теперь он постарается найти меня на фоне звездного неба. Вот бы сейчас погасить праздничную яркость звезд! Сколько людей во все времена и с разных широт смотрели на звезды и восторгались ими, и, наверное, не было ни одного человека, кто хотел бы их погасить. Ни одного, кроме меня в эту минуту...
Свет, как кнутом, ударил сзади снизу. Самолет мой побелел, будто его обмакнули в сметану. Нашел, черт его дери! Пот застлал глаза, заструился по лицу. Мгновенно вспомнил все, что знал о «мессершмитте»: две пушки, четыре пулемета. В одну секунду они выпускают около трех килограммов пуль и снарядов, начиненных взрывчаткой, зажигательной смесью и бронебойными сердечниками.
Стервятник не успел открыть огонь. Фашист, оторопев от неожиданности, так и не нажал на гашетки, и машина пронеслась вперед. Его скорость в пять раз превышала мою. Но он уже обрадован, так как нашел [114] меня и теперь будет расстреливать, как приговоренного, прижатого к каменной стене.
Мысленно стараюсь представить действия врага. Сейчас он бросит самолет через крыло и пойдет в лоб со снижением, зная, что мне остается только уходить вниз. Как бы не так! Я до упора толкаю сектор газа вперед и лезу вверх. Машине будто передалась моя воля. Она тоже хочет уцелеть. Мотор выносит ее метров на пятьдесят вверх.
Гитлеровец включил фару. Точно! Он идет вниз со снижением, прильнув глазом к темно-матовому стеклу прицела. А меня уже там нет! «Мессер» опять уйдет далеко и, даже возвращаясь с боевым разворотом, потеряет какое-то время. Минута, но выиграна. Она моя. И я хоть не намного, но ближе к дому.