Кутузов
Шрифт:
Барабаны загремели отбой. Солдаты, скрывая напряжение, преувеличенно весело переговаривались:
– Выкинул штуку басурман! Чай, дух перевести захотелось...
– Видно, с русского-то поля ягодки не вкусны, кислы...
– Досада, братцы! – громче всех восклицал Санька, не утирая пота, грязными ручейками бегущего из-под здоровенного кивера. – Я только прицеливался, да так ловко, – уж не стоптать бы травы, несдобровать бы ему, колбаснику... А тут – отбой!..
– Тихо, дети! Тихо! – прикрикнул на них Семенов. – Это, вишь, только начало. Верно, все еще впереди. И потому не балагурь, а гляди в оба!..
Но
Четыреста французских орудий било по Семеновским флешам. Неприятельские колонны роились в поле и раз за разом шли на приступ. Картечь трехсот русских пушек не в силах была их остановить. Тут уж было не до шуток. Уже пришлось оставить часть редутов, уже враг торжествовал на нескольких батареях. Но русские и под превосходящим напором бились и стояли насмерть. Рядом с Семеновым лопнула разгоряченная пальбой пушка. Высоко вверх полетели дугами осколки и клинья. Тотчас вспыхнул зарядный ящик, и черный клуб дыма с комьями взбрызнутой земли сокрыл все от глаз. В шипящем полумраке кто-то крикнул голосом Саньки:
– Француз нас обошел!..
Но уже по изломанным, рассеченным линиям от батальона к другому побежало, словно огонь по запальному шнуру:
– Багратион! Князь Петр Иванович!
– Багратион! Бог-рати-он!..
И в расступившемся мраке Семенов увидел всадника на простом дончаке, в бурке и с нагайкой, которой он указывал вперед. И тотчас из груди унтер-офицера вырвалось простое и страшное для неприятеля «ура», выдохнутое одновременно тысячами солдат. Но надо было собрать остатки роты, а ни одного офицера уже не оставалось в строю у ярославцев.
– Дети, сюда! – надсаживая горло, закричал дяденька Прокопьич. И уже сам притворно весело заговорил, встречая сбегающихся солдат: – Атака, братцы мои, тем и хороша и весела, что здесь другу-штыку раздолье. Лиха беда до ручной! А там нашему брату мало и десятка проказников. И покойные старики наши сказывали, что со штыком не до счета... – Тут Чижик на мгновение остановился, вспомнив своего друга Мокеевича, сложившего голову под Аустерлицем, вздохнул и заключил: – Но Боже упаси, раз-другой зевнуть! Ум за разум зайдет, свинцовыми орехами закидают – и не оберешься...
Барабаны подали знак атаки. Семенов, подняв над головой ружье, сорвал в крике голос:
– За мной! Вперед!..
Вся изломанная русская линия вдруг пришла в движение. Французские эскадроны, вскакавшие было на Семеновские флеши, закружились на месте, повернули и исчезли в дыму, уступая место стройно выступившей пехоте.
Упорство, с которым бились – грудь в грудь – русские с французами, не поддается никакому описанию.
От непрестанных штыковых выпадов руки уже едва держали ружье. Семенов, схватившийся с верзилой в медвежьей шапке, почувствовал с ужасом, что силы оставили его. «Пропал! Пропал не за понюх табаку! – с ужасом подумал Чижик. Но и у верзилы штык опустился к земле. Так и стояли они, не трогая друг друга, а лишь вперившись, как бараны, пока не почувствовали оба, что могут продолжить бой. И сшиблись с новым ожесточением. Все было отдано победе, а между тем сна не склонялась ни на чью сторону...
Внезапно в русских рядах вновь замаячила сухощавая фигура Багратиона. Чутьем
Случаются ли чудеса? Но это ли не истинное чудо! Слабое, истощенное долгим сражением левое крыло русских потеснило врага. Пядь за пядью французы стали медленно уступать, а там и вся их линия заметно подалась назад. Мнилось, еще мгновение – и неприятель будет опрокинут.
Но что это? У самой подошвы Семеновской высоты дончак Багратиона словно бы споткнулся и встал. К главнокомандующему 2-й армией подскакал полковник Преображенского полка Берхлюн. Поддерживаемый адъютантом, Багратион силился удержаться в седле и отдавал новые приказания. Лицо его, осмугленное порохом, было бледно, но спокойно. Однако выше колена расплывалось большое кровавое пятно. Черепок чиненого ядра ударил ему в правую ногу и перебил берцовую кость. Князь Петр Иванович желал утаить от войск свою рану и превозмочь боль, но кровотечение отняло у него силы. Зрение его помрачилось, он едва не упал с лошади.
Берхлюн с адъютантом совлекли генерала с седла, сняли сапог, распороли штанину. Обильная кровь забила ключом, забрызгав даже в беспорядке разбросанные волосы Багратиона. Теряя поминутно сознание, он еще силился отдавать распоряжения и руководить боем через своего начальника штаба Сен-При. Однако состояние его было самым тяжелым. Подозвав к себе адъютанта, князь Петр Иванович отправил его к Барклаю-де-Толли со словами примирения. Честная, солдатская душа его сказалась в эту минуту во всей своей чистоте. Увозимый с поля боя, в полуобморочном состоянии, Багратион посылал к Коновницыну узнавать о происходившем и останавливался в ожидании ответа.
Эта потеря была невосполнимой.
6
Барклай-де-Толли искал смерти.
Его белая лошадь появлялась в самых опасных местах сражения в центре русских позиций. Четыре других под ним пали; все адъютанты, кроме одного – Левенштерна, были убиты или ранены. А он оставался невредим.
Человек высочайшего долга, он желал разделить участь Багратиона, чтобы не присутствовать при исходе неизбежного, по его мнению, поражения русских войск. Наконец Барклай послал к Кутузову своего любимца Вольцогена.
Михаил Илларионович все так же находился у селения Горки; он видел одним глазом, но глядел в оба и хозяйственно распоряжался битвой. Весть о ранении Багратиона опечалила, но не омрачила его. Он непрерывно отдавал повеления, иногда, по своей привычке, весело потирая рукой об руку. Только что Кутузов отправил на левое крыло начальника штаба 1-й армии Ермолова и командующего артиллерией Кутайсова для восстановления там порядка. К нему подъехал Вольцоген.
– Ваша светлость, – Заговорил он своим резким, скрипучим голосом, – по поручению его высокопревосходительства генерала от инфантерии Барклая-де-Толли вынужден сообщить, что сражение проиграно! Наши важнейшие пункты в руках неприятеля, и войска расстроены...