Кутузов
Шрифт:
Это пишет Кудашев, так как у меня болят глаза и я хочу их поберечь...
Я твердо верю, что с помощью Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание около Тарусы мне не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы все, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо, если это получит огласку, вы мне сильно навредите...
Я чувствую себя довольно сносно и полон надежды. Не удивляйтесь, что я немного отступил без боя – это для того,
Не довольствуясь этим, через три дня он велел князю Кудашеву составить еще одно письмо, требуя, чтобы Аннушка безотлагательно выехала в Нижний Новгород:
«Папенька просит меня передать вам, что было бы неплохо, если бы вы поторопились с отъездом в ваше имение под Нижним Новгородом. Муж ваш имеет разрешение, и губернатор Калуги получил об этом приказ от папеньки. Надеюсь, что вам там будет покойно, и это такое надежное место, что я, быть может, решусь отослать туда и мою бедную Катеньку...
Папенька вполне здоров и более чем когда-либо надеется быть победителем. По его словам, он никогда не чувствовал себя таким спокойным и уверенным в победе, как в настоящее время. Молитесь за нас Богу, моя милая, и все пойдет как нельзя лучше...
Папенька вновь повторяет, что надо уехать...»
И – рукою Кутузова:
«Милые дети, Боже благослови! Надейтесь твердо на Бога!»
Это кажется почти невероятным. Но в качестве одного из возможных вариантов Кутузов уже тогда предвидит длительное отступление, сдачу Москвы, попытку Наполеона прорваться на плодородные земли юга России и отражение его на Калужской дороге...
6
Начав войну с Россией, Наполеон предлагал Александру I вести ее по-рыцарски. Он лицемерно мечтал о том, чтобы в перерывах между сражениями встречаться с русским государем на ничейной земле и за дружеским обедом обсуждать тонкости военного искусства.
Однако «Великая армия» с первых же своих шагов оказалась армией грабителей и насильников, весь Литовский край был опустошен, жители обречены на голод и даже гибель. Но бесчинства завоевателей приняли особо жестокий характер, когда Наполеон вступил в Смоленскую губернию, которая воспринималась французами как начало собственно России. Здесь мучительства и убийства сделались повсеместными – ответом было поголовное сопротивление. Смоляне покидали свои деревни, предавая жилища огню и скрываясь со скотом и кое-каким скарбом в густых лесах. Они нападали на французских фуражиров и отставших солдат. Ожесточение народа передалось и армии, потому что русская армия, со времен Петра Великого, была частью народа, а не сбродом авантюристов и профессионалов, продающих кому придется свою шпагу.
Так, впервые после Испании, но в исключительных, грандиозных масштабах, Наполеону пришлось столкнуться с тем, что за Пиренеями именовали «гверильей», – с народной войной.
Разве где-нибудь, кроме той же Испании, случалось наполеоновским завоевателям наблюдать такое, чтобы воины в одиночку, укрываясь за кустами и возвышенностями, отстреливались от целой роты? Чтобы против одного, окруженного со всех сторон солдата нужно было выдвинуть пушку, чтобы стрелять в него ядрами, как это пришлось сделать с русским егерем после Смоленска? А сколько таких егерей погибло, защищая и уничтожая врага, на пути к Смоленску, в самом Смоленске и после Смоленска!..
Кутузов прекрасно знал, что после сдачи Смоленска солдаты ожидают только одного: сражения с главной французской армией. Того же ждет генералитет – все, кроме Барклая, – ждет офицерство. Решающей битвы жаждут при дворе и в обществе. И все же...
И все же более всего Кутузов опасался самого страшного:
Будь его воля, он, верно, предпочел бы отходить далее в глубь России, тревожа и истощая полчища Бонапарта. Тем более что обещанные главнокомандующему в Петербурге резервы, как выяснилось теперь, существовали более на бумаге. Хотя формирование земского Тульского, Калужского, Рязанского, Владимирского и Тверского ополчений и подходило к концу, силы эти оставались в пределах своих губерний. Как и у ополчений Смоленского и Московского, полки которых все еще не присоединились к армии, у них почти не было огнестрельного оружия. Недавно взятые от сохи, отуманенные быстрым переходом от пашен в стан воинский, новобранцы горели усердием сразиться. Но их, понятно, еще нельзя было вести в бой с закаленными в боях ветеранами Наполеона. Таким образом, приходилось рассчитывать только на собственные силы, находясь в неведении, сколько солдат у Бонапарта: двести тысяч? двести пятьдесят? А от Гжатска до Москвы не имелось ни крепости, ни укрепленного лагеря, где можно было бы хоть на короткое время удерживать превосходящего силой неприятеля.
Сражение не обязательно, если рассчитывать только на стратегический замысел: Кутузов, мнится, измотает французов и так. Они погибнут от собственного многолюдства. И хладная глыба их уже начала таять...
Однако есть Россия – как народ, как общество, как мнение. И эта Россия требует битвы – прежде всего как победы нравственной. Битвы во имя сохранения твердости и веры. Кутузову были видны все опасности ее возможных и нежелательных последствий, в случае несчастья, и преимущества иного пути. Но каждого гражданина не сделаешь Кутузовым. Битва необходима в национальных целях, в интересах, которые выше военных. И этого как раз не понимает Барклай. Он действует как великий стратег. Но не как русский человек...
Итак, вопрос только в том, когда и где дать сражение. Ведь Бонапарт спит и видит то же самое, только с обратным расчетом: решающий бой – разгром русских – подписание победоносного мира. Именно так, по такой схеме, проводил он дотоле все свои удачливые кампании. Гениальный игрок, он одним счастливым ходом, одним неожиданным ударом ставил противника на колени. Кутузову в ответ придется терпеливо вязать свою мудрую сеть, как это он предлагал в 1805 году в Ольмюце и осуществил в 1811-м под Слободзеей.
Для него-то выигрыш войны никогда не сводился к выигрышу в сражении: существует еще великое множество составляющих, которые служат изматыванию и ослаблению противника или, по крайней мере, указывают на его изъяны. И все их надобно теперь взять в расчет. В том числе и положение в самой Франции, сыны которой оказались за две тысячи верст от своей родной земли...
Как очевидно сейчас, империя Наполеона стояла на недоброкачественном фундаменте. Ее величественный фасад с Вандомской колонной, отлитой из отнятых у русских пушек под Аустерлицем, скрывал обнищание, бесправие и упадок.
Победы всегда стоили дорого. Но наполеоновские – особенно. Народ во Франции был измучен бесконечными пошлинами и поборами, которые император много лет брал за все на свете, начиная с табака и вплоть до дверей, окон и труб. Победы – во имя чего?..
Империя при Наполеоне явила все отвратительные черты, которые только и характерны для тирании. «Душа и понятия у всех были до того принижены, забиты и исковерканы, что ни о каком разуме и мысли не было уже и речи, – отмечал В. В. Стасов. – Спрос был только на раболепство, на слепое послушание и безумные фанфары ликования. Удивительное было тогда умаление мыслительной способности у всех, удивительна была сила добровольного, покорного мрака!»