Кутузов
Шрифт:
Солдаты, которые работали на Курганной высоте, у возводимых насыпей для установки орудий, бросили лопаты и заступы и, размашисто крестясь, побежали навстречу процессии. Иные кидались ниц посреди самой дороги, чтобы святыня прошла через них и влила в них спасительную силу. Большинство же толпилось на обочине, кто как умел, подпевая хору.
Взглядом опытного инженера-артиллериста Михаил Илларионович окинул высоту. «Не успеют до начала завтрашней битвы, – подумалось ему. – Тут еще трудов на добрых двое суток. Насыпь и ров только обозначены. Вал невысок, ров покат и неглубок.
Он скинул свою белую фуражку и при приближении процессии несколько своротил с дороги. Тяжело, неловко стал слезать с лошади. Паисий Кайсаров, дежурный генерал и любимец главнокомандующего, успел соскочить со своего коня и поддержать Кутузова.
– Спасибо, голубчик! Спасибо, милый... Вот кто нас всех поддержит, – сказал Михаил Илларионович, указывая на икону. Он прекрасно понимал значение происходящего. Тысячи глаз были в этот миг обращены на него, каждое его слово будет передаваться из уст в уста, скажется на духовном настрое солдат, а значит, и на завтрашнем беспощадном сражении.
Неспешно, даже торжественно, главнокомандующий приблизился к иконе. Тяжело пал на одно колено, потом встал на оба и приложился лицом к уже по-осеннему холодной земле. Он думал о грозной ответственности, которая лежала на его плечах, старческих и немощных. С помощью Кайсарова Кутузов поднялся и приложился к иконе. По серебру оклада прокатилась слеза и скрылась под жемчужными подвесками. Михаил Илларионович плакал, сокрушаясь о тех огромных жертвах, которые придется положить завтра на алтарь Отечества...
– Присягаю! – глухо произнес Кутузов. – Перед этим святым ликом присягаю, что ни шагу не отступлю с поля битвы...
Вслед за ним торжественные слова присяги произнесли генералы.
Началось молебствие. Главнокомандующий стоял, опустив большую седую голову, лишь покачивая ею и повторяя про себя слова молитвы. Ветерок, дувший от Бородина, слабо шевелил церковными хоругвями. С резким криком проносились над обнаженной головой Кутузова ласточки и зигзагами, чертя крылом небо, уходили в сторону. Но вот молебствие завершилось. Солдаты кинулись к кресту и водокроплению, с детским простодушием веруя в их целительную власть.
Михаил Илларионович медленно двинулся во главе свиты к Багратионовым флешам, где впереди деревни Семеновской грозными рядами стояли пушки. Туда же направилась процессия с иконой Божьей Матери.
Глядя на русские орудия, Кутузов невольно вспомнил Аракчеева, много лет занимавшего должность инспектора артиллерии. «Конечно, это изверг, каких мало сыщешь на свете, – сказал он себе. – А как отозвался о нем Александр Павлович в бытность свою цесаревичем?. За поклеп, возведенный на невинного офицера, покойный император исключил Аракчеева из службы, а великий князь назвал мерзавцем. Но потом, став государем, Александр сам осыпал милостями графа Алексея Андреевича, мучителя солдат и младших офицеров. И все же, правду сказать, этот злодей, этот каналья немало сделал для русской артиллерии. Есть заслуга и этого изверга, что наши пушки не уступают Наполеоновым, а молодцы-артиллеристы, верно, превосходят французских в умении...»
Михаил
«Завтра Бонапарту придется послушать хор русских пушек», – усмехнулся он, ласково улыбаясь подходившему с докладом Багратиону.
Князь Петр Иванович встретил смоленскую святыню в окружении нижних чинов. Любимец Суворова, боготворимый солдатами и офицерами, 47-летний воин прошел двадцать боевых походов, участвовал в ста пятидесяти сражениях, боях и стычках – и всегда со славой.
Багратион принял икону и вынес ее на самый высокий редут, словно желая сказать Наполеону: «Тебе неведома крепость русского народа. Ты не одолеешь ее никакой силой!..»
Император Франции в этот миг действительно смотрел с высоты взгорья, с захваченного у русских Шевардинского редута, в зрительную трубу, положенную на плечо Мюрата, и никак не мог понять истинной причины необыкновенного оживления среди русских. Он видел, что у Семеновских флешей что-то двигалось, блистало и искрилось. И эту светящуюся точку густо облепили московиты. Он наконец догадался, что происходит, и с превосходством просвещенного атеиста произнес:
– Дикари! Они надеются, что их спасут их идолы...
Сын трактирщика, возведенный Бонапартом в ранг маршала Франции, женатый на его сестре и коронованный королем Неаполитанским, Иоахим Мюрат не нашелся что ответить. Он только с немым восторгом поглядел на своего благодетеля.
Наполеон понял его состояние. Светло-серые глаза императора скользнули по пышному наряду Мюрата – от ярко-желтых сапог до шляпы с гигантским султаном а-ля Генрих IV. Он давно и глубоко презирал людей, с равнодушным цинизмом относился и к своим солдатам. Взяв Тулон, хладнокровно расстрелял картечью четыре тысячи пленных – преимущественно портовых рабочих. Без колебаний приказал умертвить в Египте две тысячи больных солдат, а затем бросил и всю армию (как поступил и с остатками «Великой»)...
Отведя взгляд от верного Мюрата, император усмехнулся: «Если он и похож на короля, то только на опереточного», – и велел подать себе лошадь. Когда Наполеон садился в седло, Мюрат поддерживал его стремя вместо форейтора.
Между тем Кутузов, с трудом поднявшись на редут к Багратиону, присел на дышло зарядного ящика и, отдуваясь, долго и как будто бы бессмысленно смотрел на возвышение у Шевардина.
– Дай-ка, голубчик! – сказал он, отыскивая кого-то своим единственным глазом и протягивая назад руку.
Кайсаров тотчас понял, в чем дело, и подал главнокомандующему свою зрительную трубу. Кутузов раздвинул ее и долго наводил в направлении Шевардинского редута. Его пухлая рука с истончившимся обручальным кольцом, глубоко ушедшим в безымянный палец, дрожала, но голос был ровным и спокойным, когда он обратился к поднявшимся вслед за ним генералам:
– Завтра французы переломают над нами свои зубы... Да жаль, нечем будет их доколачивать...
4