Кузьма Минин
Шрифт:
— Внимать будете?
— Будем! Будем!
В избе наступила такая тишина, что слышен был писк мышей в подполье.
— Говори, Митрий Михайлыч…
Поднялся Пожарский. Спокойный, слегка улыбающийся.
— Не могу я сметать дело на живую нитку. Совершить на скорую руку — недолго, но и в беду попасть того скорее… А я так думаю: берегись бед, пока их нет, а там уж поздно беречься. Монахи Троице-Сергиевской лавры и келарь Авраамий, хоть и святые отцы, а в ответе перед вами не они, а мы… Наши деды говорили: «Десятью примерь, однова отрежь!» — так будем и мы… Сгубить наше войско — стало быть, навеки потерять
Худенький, русобородый юноша вышел на середину избы. Сделал низкий поклон.
— Бью челом земским людям! Вот я здесь перед вами, Лопата-Пожарский… И клянусь послужить я народу, сколько сил хватит, нелицеприятно!
Раздались голоса:
— Бывал ли в боях-то? (На сомнения навел невзрачный вид.)
— Как не бывать! Воевал я и с латинскими полками… Под Волоколамском и в иных подмосковных местах… И не однажды.
Вмешался Кузьма:
— Честное имя — надежная порука… Низко кланяемся тебе, князь! Веди воинов в Ярославль… Изгони злодеев! Не посрами имени брата своего!
Великопостной тишине наступил конец. Заскрипели сани, зазвенели песни, раздались шутки, перебранки снаряжавшихся в путь ратников.
Выступил Лопата-Пожарский со своим войском в путь ночью.
Дмитрий Михайлович и Кузьма распростились с ним на середине Волги:
— Добрый путь! Не робей, брат, бейся до конца, — сказал Пожарский.
Рать Лопаты-Пожарского составлена была из опытных нижегородских, дорогобужских и верейских бойцов.
При расставании Минин пообещал, как только «придет Казань» и явятся гонцы, посланные под Суздаль, Владимир и Юрьев-Польский, так и все ополчение тронется в путь.
Мороз крепчал. Люди жались друг к другу. Взволнованные выходили ратники из Нижнего. Прощай, тепло! Прощай, уют! Прощайте, братья ополченцы! Что-то будет впереди?
Вскоре после ухода князя Лопаты вернулся Пахомов. Он оповестил нижегородцев о мученической смерти Гермогена. Бояре требовали у патриарха по наущению панов, чтобы он послал грамоту нижегородцам, запрещающую ополчаться против короля. Гермоген с негодованием ответил:
— Да будут благословенны идущие на очищение Московского государства, а вы, окаянные изменники, будьте прокляты!
Гермогену перестали давать пищу. Девятнадцатого февраля он умер голодной смертью в кремлевском подземелье.
Паны, московские бояре, Заруцкий и Трубецкой вознегодовали при известии, что на берегах Волги поднимают восстание в защиту Москвы «нижегородские мужики». Минин и Пожарский объявлены мятежниками.
Дорога через Суздаль и Владимир, по словам Пахомова, опасна для похода. Шайки поляков, шаткость тамошних служилых людей, даже духовенства, обнищание и голод — все это затруднит передвижение полков по этой дороге.
Рассказ Пахомова слушали на посаде с великим вниманием. Пожарский поблагодарил его, Минин выдал ему награду деньгами.
Жалко было Кузьме Гермогена, и он проливал вместе со всеми горючие слезы о замученном патриархе. Всюду слышались плач и проклятия королю и боярам. Во всех уголках Нижнего и старые и малые шептали молитвы о победе над врагом.
Минин верхом объезжал площади, базары и окраины,
В ополчение вступали все новые и новые толпы горожан.
V
Снаряжение войска близилось к концу. Пора было подумать и о выступлении. Но каким путем двинуться к Москве?
После донесения Пахомова нечего было и думать о походе через Владимир. Правда, в Съезжей избе, на сходе, князь Звенигородский упорно настаивал на суздальской дороге, говоря, что это кратчайший путь. Никакой опасности, мол, ополчению там не предвидится. Ему, воеводе, хорошо то известно. Да и троицкие власти не напрасно, мол, торопят; они тоже советуют — через Владимир. Воевода убеждал собравшихся не доверять гонцу Роману Пахомову. Со страха парень наговорил разных небылиц. Воеводу поддержал кое-кто из купцов.
Ему возразил Пожарский:
— Как можешь ты, Василий Андреевич, давать такой совет! Ужели неведомо тебе, что Просовецкий движется к Ярославлю? Вор Заруцкий умыслил отрезать нас от северных городов и Приморья… Горе нам, коли допустим это! Север и Заволжье — наша опора, в те места не проникла рука зорителей и не грабила народа. Надлежит твердой ногой стать в Ярославле, стянуть все силы туда, очистить от воров ближние ростовские и суздальские земли, наладить дружбу с Новгородом и шведами, дабы не грозили нам с тыла, и оттуда навалиться на Москву. Вот мой совет. Нам подлинно известно, что ляхам в Кремль подвезли продовольствие и усилили ратную часть. И хотя велика сила нашей любви к родине, но не надо хулить и военную силу поляков. Не раз я бился с ними и скажу: на бранном поле нам не легко будет бороться с ними.
Пожарского поддержали воеводы Алябьев и Лысгорь-Соловцев, калужские воеводы Бегичев и Кондырев, Свиньин из Галича, стрелецкие сотники, казацкие атаманы, чувашский старшина Пуртас, татарский мурза Гиреев, черкасский атаман и другие. Они подтвердили, что польское войско сильно и особенно их конница.
Минин сидел в конце стола, помалкивал, не вмешиваясь в спор военачальников.
Но вот спросили и его, что он думает. Поднялся со скамьи, поклонился и тихо сказал он: «Кормить ратников на берегу Волги будет легче, нежели идя по опустошенной Владимирской дороге. Голод для войска страшнее всяких гусаров. Воины должны быть хорошо одеты и накормлены! Для того нужно пойти по нетронутой ворами дороге и стать в безопасном месте. Лучше Ярославля для сего ничего и не придумаешь».
Степенный, скромный вид и вразумительный голос Кузьмы тронул и знатных господ. «Дабы не унижать себя спорами да разговорами с мужичьем, и мы согласимся с Пожарским…»
Эти мысли Минин ясно читал в приветливо глядевших на него глазах бар.
Итак, решено: Ярославль! Выйти из Нижнего, подождав Биркина. Если же он к середине марта не вернется из Казани, то подняться, не ожидая его. На сходе высказывалось удивление, что от него до сих пор нет никаких вестей. Уж не приключилось ли чего с посольством в дороге? Живы ли послы?!