Кузьма Минин
Шрифт:
Рыбаки еще копошатся на берегу. Неохота свертывать сети. На рыбу поднялся спрос.
Каждое утро посматривает нижегородец на Волгу: два-три хороших заморозка — и остаток воды покроется льдом… Кое-где уже начались заторы… Эк, времечко-то бежит!..
От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий запах расплавленного металла. Громадные клинчатые меха при нажиме на верхнюю пластину издавали пронзительный свист — вырывался воздух в просверленные в пластине отверстия. Меха приводились в движение частью руками рабочих, частью
Пожарский, глядя на усилия рабочих, неодобрительно покачал головой:
— У меня дома кузница на реке: и людям легче и силы более.
Кузьма почесал затылок.
— Эге! Благодарствую, князь, что надоумил! Стар, видимо, становлюсь, малоумен. На что бы лучше — Почайна! Силища!
Биркин пожал плечами:
— Горд ты, Кузьма Минич. Без нас все делаешь. На себя понадеялся… У Ляпунова бы тебе поучиться.
Звенигородский вспомнил:
— Стрелец Ивашка Лаврентьев сказывал, чтоб ты меня спросил. А ты? Вспомни-ка!
Минин кликнул старшину вологодских литцов. Спросил его совета.
— Хорошо-то хорошо, да не совсем, — медленно ответил старшина. — А как в гору-то нам колокола возить? Почайна с горы бежит.
— Зачем в гору? У подошвы.
— А песок? Да болото? Нешто там печь станет?! Да и Волга рядом… Кто знает, какой паводок будет!
Пожарский добродушно рассмеялся:
— Выходит, ты, Кузьма Минич, и прав.
Звенигородский насупился. Биркин отъехал в сторону.
— Ну-ка, покажи нам, что вы сделали? — спросил Пожарский вологодского мастера.
Тот быстро подбежал к подводе, дернул вожжи — две лошади вывезли подводу из ямы. Старшина сбросил рогожу.
Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью [49] лежала у ног воеводы.
Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.
Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:
49
Прибыль — лишек металла на стволе пушки (после литья срезается).
— Спасибо, Минич! Хорошо!
И снова заботливо прикрыл орудие рогожей.
Минин соскочил с коня, взял Пожарского под руку и, слегка поддерживая его, сказал:
— Айда, Митрий Михайлыч, к печам.
Сделав над собой усилие, чтобы не показаться слабым, Пожарский твердой, военной поступью стал спускаться в литейную яму.
Ополченцы низко поклонились ему. Он приветливо ответил им.
— В чем нужда у вас? Говорите!
Откликнулись котельщики:
— Дров мало… Подумай-ка: расплавить сто пудов — сколько надо? Три либо четыре сажени в день. А у нас всего десять. Не более что на три дня, а кусков хватит на месяц.
Кузьма успокоил: лишь бы река стала, — на той стороне, у Боровской Никольской слободы,
Пожарский высказал мысль, что русские литцы лучше немецких.
Был такой случай при царе Федоре. Во время пожара в Кремле разбился большой колокол в восемь тысяч пудов. Опечаленный этим происшествием царь выписал из немецкой земли ученых мастеров, чтобы сделать новый такой же колокол. Они просили пять лет сроку для работы. Это уж совсем огорчило царя. Узнав про то, в Кремль явился русский мастер, человек малого роста, невидный собою слабосильный, лет двадцати от роду, и попросил для работы только один год сроку. Царь, обрадовавшись, дал ему денег и послал ему в помощь много стрельцов. Парень сдержал свое слово в точности: изготовил колокол лучше прежнего и ранее обещанного срока.
— Вот тебе и ученые немцы! — улыбнулся Пожарский. — Не попусту покойный государь Иван Васильевич более возлагал надежду на своих мастеров, на наших…
— Есть и у нас один швед… Забили его наши ребята. Удивляется на них, похваливает.
Когда вернулись к коням, то ни воеводы Звенигородского, ни Биркина, ни Алябьева уже не оказалось. Протопоп Савва шепнул: воевода, мол, обиделся, почему, дескать, без него все делается.
Пожарский и Минин переглянулись, молча сели на коней.
Дьяк Василий Юдин устал рассылать челобитные верховым, понизовным и северным поморским городам. Он мог теперь с закрытыми глазами писать: «Чтоб всем было ведомо всею землею — обще стать, покамест еще свободны, а не в рабстве и в плен не разведены…» Сколько раз уже сходили с его пера эти слова! Сколько раз ему приходилось убеждать «господ братий» «всем идти на защиту отечества, стоять заодно, быть в любви, в союзе, в совете и в соединении».
— Поторопись! — раздалось за спиной Юдина.
— Эх, да это ты! — встрепенулся дьяк.
Перед ним стоял Роман Пахомов, румяный, востроглазый и слегка насмешливый.
— Ты не того… не заснул ли, дьяче?!
— Куда там! (Дьяк поглядел в окно.) И-их ты, пурга какая!..
— Ничего не значит! Конь у меня сильный, быстрый. Грамота готова?
— Вот бери.
— Да, брат, засиделся я в Нижнем, Мосеев давно ушел в Вологду, а я ни с места. Эх, эх, эх!
— Все о Наталье вздыхаешь? Зря, брат. Пропала… Не видать ее уж тебе…
Пахомов махнул рукой, и вышел на крыльцо.
На него возлагалось дело серьезное и опасное. Помолившись на нижегородские церкви, он вскочил на коня и быстро скрылся в снежной мгле.
Живой, прозрачной завесой окутал вьюжный зимний вечер кремлевскую гору, Волгу и Заволжье. Приятно щекотало снегом лицо; дышалось легко-легко.
К Минину в дом из иноземной слободы под Печерами пришли старшины плененных при Грозном литовцев и поляков. Они жаловались на Съезжую избу. Воевода заставляет их, ратников, сдать оружие; в ополчение они, иноземцы, приняты не будут.