Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Не наступлением ли на Рим была вызвана такая срочность? — подал голос Бардин. Не дай бог, чтобы в этой фразе была услышана ирония.
— Нет, представьте, все гораздо прозаичнее, — заметил посол и, помедлив, вдруг встал. — По-моему, чашка кофе была бы сейчас кстати, как вы? — в строгой простоте и безыскусности, с которой посол обращался к Бардину, в самом деле было что-то подкупающее.
— Охотно…
Принесли кофе, сразу стало и домовитее, и теплее.
— Я сказал премьеру: «На этой неделе так на этой неделе» — и договорился с военными о самолете. Он вылетал ранним вечером… У премьера не было иного выхода, как принять меня в четыре пополудни. «Но это же невозможно, — сказал я себе, — он ведь в это время спит. Нет, в четыре он уже просыпается и читает бумаги — первая почта дня». Действительно, когда я пришел на прием,
Надо отдать должное англичанину, в эти полчаса он много сделал, чтобы расположить Бардина, а возможно, и заставить его проникнуться доверием к тому, что он говорил. Посол нашел тон разговора, да, тот самый тон, что делает музыку. Наивно думать, что деталь о крахмальном белье была ему любопытна сама по себе. Ну, разумеется, она относилась к Черчиллю, и поэтому он запомнил ее, но он бы пренебрег ею, если бы она не нужна была ему сейчас, нужна насущно. Однако для чего? Посол назвал беседу Черчилля с ним деликатной. Наверно, у премьера с его послами даже в России не часто бывают беседы, которые можно назвать деликатными. В каком смысле деликатная?
— «Не скрою, дорогой Керр, что я в тревоге… — заметил премьер. — Я встревожен, несмотря на то что дела наши сегодня хороши, как никогда: доблестные войска союзников теснят врага повсюду, а это, как вы понимаете, первостепенно… Причина моей тревоги — эта телеграмма русского корреспондента из Каира, которую третьего дня напечатали московские газеты. Вы читали ее, Керр? Ну, стандарт такого рода телеграмм соблюден до конца: „Как стало известно вашему корреспонденту из хорошо информированных источников…“ А дальше главное: „…Англичане начали сепаратные переговоры с немцами…“ Да, так черным по белому: сепаратные… Поезжайте, милый Керр, и объясните им, что это бог знает что такое!.. Воздействуйте, наконец, на их реальное представление о вещах. Ну, скажите им, что если мы не начали сепаратных переговоров с немцами, когда были один на один с ними, то какой смысл нам начинать эти переговоры теперь, за пять минут до победы? Дело даже не в том, что это абсурдно. Главное в другом: в чем подоплека всего этого? Я элементарно представляю, как у них организована пресса. У них все собирается в едином центре… Если бы их каирский корреспондент сообщил бы не о сепаратных переговорах, а о конференции, посвященной египетским древностям, то и в этом случае она, эта телеграмма, не могла быть напечатана без того, чтобы о ней не узнали на самом верху. Поэтому у меня нет ни малейших сомнений, что это сделано с ведома, а может быть, и разрешения верхов. Но вот вопрос: зачем это сделано?»
Будто волнение Черчилля, которым была проникнута эта тирада, передалось Керру, и он сейчас вновь ощутил это волнение. Он коснулся осторожными пальцами воротничка и торопливо ощупал его, проверяя, в порядке ли он. К счастью, все обстояло благополучно.
— «Я знаю русских, они трезвые политики. Не похоже, чтобы они верили в наше желание пойти с немцами на мировую. Тогда почему они пошли на это? Знаете, Керр, мне делается не по себе, когда я об этом думаю». И ему действительно было худо, я это видел собственными глазами. Да что говорить, я его не помню таким… «Не будем гадать, надо действовать, — сказал он мне в заключение. — Летите туда и объясните им, как можете, что это недоразумение. В наших помыслах нет ничего похожего. И пусть они наконец проникнутся доверием к тому, что мы им говорим… Ну, а если у них есть сомнение, пусть их посол явится ко мне, и я отвечу на любой его вопрос…»
Так вот он какой, Арчибальд Кларк Керр, он же лорд Инверчэпель. Интересно, что сорок лет его дипломатической службы подсказали ему этот, а не иной ход: приглашение на прием и инспирация
Посол сказал то, что хотел сказать, но, судя по всему, он не склонен был расставаться с Егором Ивановичем, — возможно, столь внезапное расставание дало бы понять Бардину, что он необходим был послу только для этой беседы, а возможно, замысел посла не был еще исчерпан. Так или иначе, а Керр повел Егора Ивановича на веранду, выходящую в посольский сад. День обещал оттепель, а пришла ночь, и дохнуло морозом, он был невелик, но снег, лежащий толстыми пластами на деревьях, сухо поблескивал.
— Я прихожу сюда в полночь, — глоток ветреной стужи что-то значит, не так ли? — спросил он, тщательно заправляя шарф за отворот шубы и оглядев Бардина, точно призвал его сделать то же. — Нам надо беречь доверие друг к другу, иначе нам не сдвинуть того, что мы должны, — произнес он, как бы размышляя вслух. — Что говорить, некоторые из камней, что лежат на нашем пути, могли бы быть и полегче… — он умолк, будто говоря Бардину: «Ну, спроси же меня, спроси, о каком камне идет речь!» Но Егор Иванович хранил молчание. — Польский камень, например… — наконец выговорил он.
— Польский? — переспросил Егор Иванович.
— Да, польский, — произнес Керр, помолчав. — Вот мое мнение, личное. Я подчеркиваю, личное… По-моему, Миколайчику можно верить. Есть в нем что-то… хорошее. Нет, нет, Миколайчик не Сикорский, хотя и Сикорский отнюдь… — он умолк, дожидаясь, что скажет Бардин, но его собеседник продолжал молчать. — В той группе, которую представляет польский премьер, Миколайчик и широк, и терпим, и доступен, а? — Он опять умолк, его паузы били по Бардину, как ядра, но Егор Иванович решил держаться до конца. — Кстати, даже привередливые американцы, с которыми непросто согласие, того же мнения: им нравится Миколайчик.
— Если вы хотите, чтобы он понравился мне, он должен терпимее относиться к моим польским друзьям, — сказал Бардин.
— Вы говорите о коммунистах? — спросил посол.
— И коммунистах, если хотите, — был ответ Бардина.
Какая-то важная струна, великолепно звучавшая весь вечер, оборвалась у посла с этой бардинской фразой, — казалось, пальцы посла еще бежали по струнам, но не могли уже извлечь звука.
Бардин откланялся.
Уже выйдя из посольства, Бардин увидел Галуа.
— Ну, вы там все твердолобые, в этой вашей старой доброй Англии! — бросил Галуа, покидая собеседника, с которым только что стоял у каменного борта набережной, при этом фраза о твердолобых определенно учитывала то, что неподалеку был Бардин. — Да разве вам втолкуешь! — решительно махнул Галуа и захромал к Бардину. — Вот пытаюсь внушить Хью, что русские имеют право на итальянский флот и им надо дать лучшее, что там есть, да разве ему внушишь?.. Не способен понять, не способен, и все тут! Ну, не скажешь ему: то, что тебе не могли дать отец с матерью, я уже тебе дать, не смогу! — Он остановился, точно вспоминая, чего ради он бранил английского полковника, так просто он бранить его не станет, да к тому же когда рядом Бардин. — Вы не в, сторону «Метрополя», Егор Иванович? — спросил он. — Эта моя больная, нога… Да какой я корреспондент военный! Там, где нужна стремительность, я точно на якоре…
— Ну, это вы напрасно, за вашим умом стремительным… действительно не поспеть! — улыбнулся Бардин.
Печальное молчание вдруг овладело Галуа. Ну, разумеется, он любил обращаться к самоиронии, но больная нога могла и не очень такому разговору соответствовать, одним словом, он заговорил об этом, не рассчитав силы, и приуныл заметно. Он подал голос, когда Каменный мост остался позади.
— Скажите откровенно, посол пытал вас насчет этого сообщения из Каира? — спросил Галуа, неожиданно оживившись.