Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Да, это было большим несчастьем и для нас, — согласился Сталин.
Де Голль заметил не без любопытства, что средний палец девой руки хозяина тщательно стянут бинтом, ярко-белым, с едва заметной желтинкой, видно палец был порезан только что. Виновник происшествия — перочинный нож в серо-голубой костяной оправе лежал рядом с полуочиненным карандашом на краю стола. Приглашая гостя занять свободный стул, хозяин заметно выдвигал перевязанный палец, он, этот палец, точно одеревенел, плохо сгибался.
— Полагаю, что Россия и Франция выиграли бы, если бы Рейнско-Вестфальская область стала французской… — произнес де Голль с прямотой, в известной мере солдатской. — Быть может, Рур и требует международного
Последняя реплика француза могла показаться неожиданно эмоциональной.
— А как смотрят на этот план Англия и Америка? — спросил русский, помедлив. Его вопрос не обнаруживал заинтересованности, была даже некоторая вялость, характерная для манеры Сталина.
— В восемнадцатом году они отвергли это предложение, чем не преминула воспользоваться Германия в ходе нынешней войны, — ответил генерал, он понимал, что русский премьер спрашивает его не об этом (как воспринимают французский план Англия и Америка, теперь воспринимают?), но решился именно на такой ответ, поставив себя в положение своеобразное. А как русский? Он может и не обнаружить этой маленькой хитрости француза. Сталин молчит — вот он, диалог пауз.
— Насколько мне известно, — произнес Сталин все с тем же бесстрастием, — в английских кругах рассматривалась другая комбинация, а именно — предложение взять Рейнско-Вестфальскую область под международный контроль… — он смотрел прямо на генерала. — То, что сказал сейчас генерал, для меня ново… — заключил Сталин.
Если на этом заканчивалась первая стадия диалога, то следует сказать, что француз, пожалуй, не реализовал замысла. Правда, ему удалось обратить разговор к проблемам, насущным для Франции, но ценой заметных потерь. Генерал был излишне эмоционален, а поэтому не всегда убедителен — его паузы, которые он, казалось, заготавливал впрок, не очень-то действовали, инициатива беседы была им переуступлена.
— Англичан и американцев нет на Рейне ни исторически, ни географически, — заговорил генерал, заметно волнуясь. — Правда, сейчас они воюют в этих местах, но они не останутся там вечно, тогда как Франция и СССР останутся на своих местах.
Советский премьер точно столкнул де Голля еще с одной паузой — резкость, с которой француз говорил о союзниках, нельзя было объяснить просто горячностью. Чтобы обратиться к подобной тираде, его собеседник должен был дать повод к этому, что отсутствовало напрочь. Если же русский не давал повода к этому, то у де Голля, по крайней мере, должна быть уверенность, что выпад француза против союзников встретят с пониманием, но и такой уверенности не было. Тогда на что рассчитывал генерал, обращаясь к демаршу? На интуицию, не очень определенную, что упреки в адрес союзников будут встречены русскими с пониманием в силу недовольства, давнего, которое русские питают к союзникам. Но интуиция в подобных обстоятельствах может подвести, тем более с таким собеседником, как Сталин.
— Чтобы обуздать германских агрессоров, наших с вами сил мало, — осторожно начал русский. — Границы — это еще не все, нужна армия… К тому же мы, русские, не можем решить этот вопрос одни, — произнес Сталин — он хочет, чтобы возражения прозвучали по возможности мягче. — Не можем решить одни.
Советский премьер встал, нетерпеливым движением придвинув стул, на котором сидел, к письменному столу. Жест был резким, и бинт, стянувший палец, сдвинулся. Все таким же резким жестом он снял бинт, пригнув палец к ладони, скрывая порез. Он оставил руку на весу, все еще удерживая палец в согнутом состоянии.
— А как быть с восточными границами Германии? — вдруг вопросил француз, он полагал, что, связав проблему западных границ
— Исконные польские земли — Силезия, Померания, Восточная Пруссия — должны быть отданы полякам, — произнес Сталин, казалось, он благодарен, что француз дал ему возможность сказать это. Если в ходе беседы у русского были приобретения, то сейчас их надо было превратить в нечто существенное: Польша.
Но и всего сказанного для француза было достаточно, он встал.
Хозяин протянул ему руку.
Каким было впечатление от этой встречи? Если говорить о русском премьере, то француз мог показаться ему не столь последовательным в своих действиях. В его поведении эмоциональный момент был непозволительно велик. Его обращения к Рейну и Вестфалии не были подготовлены, а его выпад против англо-американцев был, пожалуй, наивен — у француза не было тут решительно никаких оснований рассчитывать на поддержку русских. Для русского очевидно: как ни велико то общее, что сегодня связывает их страны, предстоящие переговоры будут трудными…
Когда де Голль появился в Кремле на следующий день, времени на экспозицию не потребовалось, и речь пошла о польских делах.
— Нас связывают с Польшей старые культурные и религиозные узы, — заметил генерал. Когда речь идет о Польше, у генерала нет необходимости ссылаться только на Францию, он имеет возможность сослаться и на себя. Как однажды уже упоминалось, генерал был волонтером польской армии в ее походе на восток в девятьсот двадцатом. К званию майора Речи Посполитой он получил за свои военные доблести крест святого Венцлава. Говоря о польской главе жизни генерала, биографы де Голля заметно смещают акценты: речь больше идет о его педагогической деятельности в Войске Польском, чем о боевой. В действительности имела место боевая деятельность, и достаточно активная: де Голль возглавлял пехотно-танковый отряд в операциях против Красной Армии под Варшавой и на Волыни. Позднее в своих военных мемуарах генерал исчерпает эту тему одной фразой: «…командировка в Польшу и участие в польской кампании…», хотя деголлевское волонтерство «командировкой» назвать трудно, а антирусский поход не очень отождествляется с понятием «польская кампания». Как было установлено позже, в силу происходящих в сознании де Голля метаморфоз, быть может метаморфоз трагических, революционная Россия была для него неотделима от ненавистных немцев — странно, но поход против России для француза был продолжением похода против немцев. Более чем лаконичная фраза, которой де Голль отметил свое участие в этом походе, не упоминает ни майорского звания, ни креста святого Венцлава и скорее своеобразно затеняет участие в походе, чем его выявляет.
Однако почему генерал не очень-то любил вспоминать свое участие в польском походе? Потому ли, что понял, что заблуждался, принимая новых русских за немцев (эти новые русские, немало сделавшие для спасения Франции, отнюдь не могли быть немцами), или потому, что польские доблести генерала сегодня выглядели иначе, чем в двадцатом году? Трудно предположить, что советский премьер не знал об этой странице биографии генерала, но ни одна из реплик русского не обнаруживала этого. Эрозия старости еще не коснулась памяти Сталина, он все помнил, но при желании мог заставить и память замолчать, в данном случае было именно так. По русской поговорке «Кто старое помянет, тому глаз вон!» советский премьер говорил с де Голлем так, будто бы того злополучного похода не было. Вопреки всем метаморфозам он видел в генерале руководителя сражающейся Франции, остальное было производным. К тому же, как было уже упомянуто, де Голль не любил вспоминать участие в восточном походе, и это делало ему честь — русские, надо думать, это понимали.