Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
Генерал смотрел на майора улыбаясь: сходство с Блерио было поразительным, но у русского один ус был явно короче другого — не иначе, подпалило в танке, никто не горит чаще танкистов.
— Танковая война, майор? — поинтересовался де Голль — для него велик был соблазн сказать: «танковая война».
— Танковая, какой история не знала…
Он испытующе смотрел на майора, точно примериваясь, сможет ли он задать ему вопрос, который вызревал сейчас в его сознании.
— Возобладали… огонь, маневр и броневая сталь, прочности стали?..
У майора явилось желание крутануть ус, но, дотянувшись до уса, который был не долог, майор отнял руку.
— Нет, не только… тактика, — майор сжал и разжал ладонь — рука
Мудреную фразу майора перевести было не просто, и к наркоминдельскому переводчику подключился посольский — смех раздался с таким опозданием, будто фраза майора шла по проводам в дальний конец земли; впрочем, генерал был здесь не виноват.
— Ум?.. Как понять?
Майор определенно поставил себя в трудное положение.
— В том, как решали задачу немцы, была прямолинейность, — произнес майор и заметно оробел — не голословен ли он был в своих выводах. — Мощности возросли непропорционально: танки стали сильнее, артиллерия и авиация едва ли не слабее… небо плохо помогало земле, — заметил майор, смеясь, и с откровенной грустью посмотрел в сторону реки — он вдруг увидел женщину в беличьей шубке, едва различимую в снежных сумерках, она заметно ускорила шаг, ей определенно было зябко. — К тому же курскую задачу следовало решать не изолированно от других фронтов — у нас на это хватало сил, у немцев — нет… Одним словом, сила любит ум…
…Уже покинув выставку, генерал вдруг остановился и оглядел заснеженный город, оглядел с нескрываемой радостью, а потом вдруг посмотрел прямо над собой и на мосту, что возникал едва ли не над головой, увидел майора в серой ушанке и беличью шубку, снежная мгла на какой-то миг выпростала их и тотчас поглотила… Однако, почему улыбнулся генерал? Вспомнил молодых людей в стеганках и незримо объединил с бегущей парой на мосту? Незримо? Что-то открылось ему в этот день в людях, что-то такое, что родилось не сегодня, но сегодня, казалось, воспряло.
50
Отъезд французов был назначен на десятое декабря.
Все, что предусмотрел протокол, было выполнено: три встречи генерала с русским премьером, столько же бесед Бидо с Молотовым, поездка по Москве, осмотр метро и выставки трофейного оружия, обед на сто персон… Да, обед состоялся, при этом и размеры его, и настроение, царящее за столом, и состав приглашенных, и количество тостов, произнесенных хозяином, должны были свидетельствовать, что переговоры завершены как нельзя лучше. На самом деле переговоры находились едва ли не на той самой точке, когда французская делегация впервые появилась на перроне вокзала в Москве. Камнем преткновения и тут явился польский вопрос. С терпением, в этой ситуации завидным, русские стремились склонить французов к пониманию польских дел. По иронии судьбы перед генералом возник в Москве почти тот же круг вопросов, что несколько раньше в Париже, когда речь шла о делах французских. И это, наверно, убедительно свидетельствовало, что у Европы одни проблемы. Но о чем, собственно, просила генерала сейчас Москва? Проявить терпимость к людям, которые, если пользоваться французскими ассоциациями, были силой, положившей начало Народному фронту и ратовавшей не просто за реставрацию «традиционных французских институтов», а за устройство их на наиболее справедливых началах. Разумеется, тут были свои особенности, определенные поворотами польской истории и всем укладом жизни поляков, но основа была, несомненно, той же, что во Франции. Там, во Франции, де Голль сказал «нет». Почему же здесь он должен сказать «да»? Кстати, процесс этот может обратиться и вспять: скажи он здесь «да», французы, чем черт не шутит, могут потребовать этого «да» и у себя. Стоит ли говорить, что в этом случае положение генерала будет своеобразным. Упорство, которое обнаружил в Москве генерал,
Понимали ли это в Москве? Очевидно, понимали. Именно поэтому было совершено нечто беспрецедентное. Историческая хроника свидетельствует: так и не договорившись, генерал отбыл из Кремля. Этот жест был в духе де Голля, он и прежде умел уходить. Вот и теперь он отбыл из Кремля, но предусмотрительно оставил там посла и директора департамента, наказав продолжать переговоры. Вернувшись к себе, он, разумеется, не лег спать, дожидаясь звонка из Кремля. Он понимал, что поставил на карту многое: союзный договор с французами и для Москвы был важен, но много важнее он был в той обстановке для Франции, и, пожалуй, де Голля. Выдержи Москва характер, трудно сказать, как бы повел себя в конце концов де Голль. «Это будет поражение для меня, и очень большим», — произнес он в те дни в Москве доверительно. Очевидно, в ту ночь, дожидаясь кремлевского звонка, генерал повторил это не раз. Можно было понять его состояние: в цепи поединков, которые так необходимы были генералу, чтобы в самой Франции и за ее пределами, даже больше во Франции, чем вне ее, утвердить свою независимость, в цепи этих поединков с Рузвельтом и Черчиллем прибавился и поединок в Кремле.
А между тем звонок, которого ждал де Голль, в эту ночь так и не раздался, но в два ночи явились Дежан и Гарро, смертельно усталые, но, по всему, счастливые: русские готовы были подписать союзный договор. Подали машину, и генерал тут же направился в Кремль. Русские были столь радостно взволнованы и откровенно довольны, будто решение проблемы зависело не от них, русских, а от французов. Вместе с тем генерал сыграл свою роль до конца: он был непобедим в своей стойкой гордыне и, казалось не очень-то и рад совершившемуся, хотя в тайниках его души все пело. Но это, пожалуй, уже не было признаком силы. Что же касается силы, то по тому самому кавказскому обычаю, когда счастливое событие, происшедшее только что, обязывает хозяев накрыть стол заново, столы были сервированы так, будто бы дом принимал новых гостей.
Советский премьер разрешил себе даже похвалить француза за упорство, русский будто бы пошел так далеко, что заявил: всегда приятно иметь дело с человеком, который знает, чего хочет, даже если держится и иных взглядов. Странно, но вопреки разнице во взглядах, а может быть, благодаря такой разнице этой похвалой де Голль гордился больше, чем какой-либо другой.
51
Гости уехали из Кремля, а наркоминдельцы, как это бывало неоднократно прежде, тут же засели за тексты.
Поистине, кому доброе бражничество, а кому жестокая вахта.
Бекетов шел длинными кремлевскими коридорами. Непобедимая лунность высинила соборы и площади. Как ни просторны были оконные проемы, им трудно было объять огромность посада, да и стекла застила легкая изморозь, крепнущая к утру. Но луна, набравшая силу, делала свое дело — кремлевский град точно вламывался в просветы окон, млечный, снежно-белый, многоцветный в изломах своих граней, в неожиданном сиянии полуночных бликов.
Сергей Петрович не заметил, как замедлил шаг. Чужой голос жил в сознании Бекетова, он взывал к его думе страждущей, гневался и требовал ответа.
«В самом деле, почему мысль о договоре со сражающейся Россией так завладела французом? — требовал ответа этот голос. — Договор прибавит ему силы?»
— Как хочешь, так и думай. Прибавит силы? Пожалуй, прибавит. Однако почему? У каждого есть своя звезда. У Черчилля — сберечь мировую империю. У Рузвельта — ее сотворить. А какая звезда у де Голля? Не оградить ли Францию от революции? Не отодвинуть ли возможные сроки этой новой революции? С какой целью отодвинуть? Сохранить Алжир? Индокитай? В первую очередь, Францию, старую Францию, ее порядок.