Квантовая теория любви
Шрифт:
— Так что, все военнопленные попрошайничают?
— Не все. Некоторые сражаются с белыми. Сам видел, как взвод венгров отправляли на фронт. Эти мерзкие мадьяры во всем за большевиков, не пойму только с чего. Вернутся домой — то-то будет катавасия.
— А мы когда вернемся домой? Войне конец… ведь так?
Оскар горько усмехнулся:
— Если бы все было так просто. Мы ведь пешки в большой политической игре. Ленин убежден, что в будущем году вся Европа станет советской. Мне так не кажется. Самое интересное: большевики могут отправить тебя на родину, если согласишься пропагандировать их идеи и сражаться за дело революции в своей стране.
—
— Просто так они тебя не отпустят, — пригасил мой восторг Оскар. — Для начала тебя подвергнут идеологической обработке. Вот когда будешь думать и поступать по-ленински, тогда и к тебе будет полное доверие… Гнусность какая.
— Все-таки надо рискнуть. Что они с тобой сделают? Набьют башку своими идеями? Записаться добровольцем — и готово дело.
— Я и сам к этому склоняюсь… ведь не побираться мне всю жизнь? Люди сами голодают, много они мне подадут? И подумать только, когда-то у меня был свой повар!
Уж в этом-то я не сомневался. Офицер в нем был виден за версту.
Оскар испуганно взглянул на меня.
— Проговорился, надо же! Только никому не слова.
— Я буду нем как рыба. Дворянин ты или кто, для меня неважно.
— Спасибо. А то ведь подвесят меня, как колбасу.
Мне было любопытно, как ему удалось избежать расстрела. Сейчас он был во всем штатском. Украл?
Но Оскар не желал откровенничать.
— Меньше знаешь, крепче спишь. А то погубишь нас обоих. Я ничего не говорил тебе, солдат, запомни хорошенько.
Ночь мы провели в разграбленном особняке. Оскар сказал, что найти сейчас крышу над головой труда не составляет, только не стоит ночевать два раза подряд в одном и том же месте, да и от Чека надо держаться подальше. Всю ночь мы обсуждали с ним открывшиеся возможности, и к утру мне удалось убедить его отправиться со мной в саратовский совет.
— Мориц, они ведь сразу почуют, что я не их поля ягода. Они не дураки, — беспокоился Оскар, когда назавтра мы вышли на улицу.
— Откуда им знать?
— Болван, ты ведь мгновенно распознал во мне офицера. Присмотрятся ко мне повнимательнее — и в расход. Породу не спрячешь, солдат.
— А ты ссутулься, смотри в землю и перестань называть меня «солдат». Говори себе все время: я крестьянин, я крестьянин.
Оскар громко расхохотался:
— Ну ты голова! Надо же, все так перевернуть! Я — крестьянин!
Из серого здания, мимо которого мы проходили, послышался женский крик. Со звоном вылетело окно, стекла посыпались на мостовую перед нами. Оскар молча схватил меня за руку, перешел на другую сторону и прибавил шагу. Я поднял голову. В окне второго этажа спиной к улице стоял человек в черном, руки его вцепились в портьеры. Перед ним мельтешили лица сразу нескольких мужчин, в воздухе мелькали кулаки. Портьера оборвалась, человек зашатался, потерял равновесие — и выпал на улицу, головой на булыжники. Выпорхнувшая следом портьера саваном накрыла тело.
Я дернулся было к нему, но Оскар решительно потащил меня прочь:
— Не останавливайся.
Из дома выбежал мальчишка и с криком «Папа! Папа!» бросился к мертвецу.
Никто из прохожих и не подумал ему помочь. Мгновение — и улица опустела. Всех словно ветром сдуло.
Когда мы сворачивали за угол, я оглянулся. Трое неприметно одетых мужчин за волосы волокли по улице женщину.
Оскар подтолкнул меня в спину.
— Никогда не связывайся с Чека.
Величественное здание
Битый час мы искали нужный кабинет.
Вот он, человек, от которого зависит наша судьба. Вид суровый, подозрительный.
— Товарищ, мы хотим вернуться в Австрию, чтобы раздуть пламя революции, — сказал я высокопарно.
И машина завертелась.
Не успели мы оглянуться, как вместе с сотнями других военнопленных оказались в эшелоне, следующем в Москву. Нас везли на специальные курсы.
Откровенным разговорам с Оскаром пришел конец. Теперь мы были большевики до мозга костей. Во всяком случае, с виду.
Наше учебное заведение помещалось в бывшем реальном училище — большом обшарпанном здании где-то в пригороде Москвы. По прибытии к нам обратился с речью тощий, гладко выбритый человек — комиссар просвещения Потоцкий. (Какое громкое название для скромной должности!)
— Товарищи! — надрывался он. — Большевики держат свое слово! Мы сражались за вас, мы свергли царя и буржуазный строй! Теперь ваша очередь внести свою лепту в революционную борьбу! Вы — будущие борцы с тиранией в Европе! Вам выпала историческая роль! Мы научим вас действовать по-ленински и побеждать! Вы понесете рабочим слово правды, вы объедините и организуете их, вы поднимете их на бой с буржуазными угнетателями! Вы — та искра, из которой возгорится пламя!
Я искоса глянул на Оскара, но он как раз изо всех сил вживался в образ крестьянина и не повернул головы. Когда речь закончилась, он вскочил и бешено зааплодировал.
Преподавали нам на нашем родном языке такие же военнопленные, как и мы сами, убежденные коммунисты. Среди них были прославленные в будущем революционеры, например Бела Кун. Начали мы с основ, с марксистского анализа причин и следствий социального неравенства, приведшего к классовому расслоению общества, потом плавно перешли к рассмотрению механизмов, позволивших жалкой кучке сосредоточить в своих руках несметные богатства. Учился я очень хорошо, тем более что материал представлялся мне обоснованным и логически бесспорным. Но хотя я знал наизусть десятки страниц из работ Маркса и Ленина, не лежала у меня душа к марксизму. Между книжным знанием и реальной жизнью лежала пропасть. Я своими глазами видел, как национализация и насильственная уравниловка очень скоро породили некий новый класс, совсем уж нищий, и новое угнетение (куда хлеще прежнего), когда немногочисленная сытая верхушка решает за тебя все, вплоть до того, на каком языке тебе говорить и какие убеждения иметь. Нет, марксисты тогда решительно не пользовались моим расположением. Другое дело сейчас. Ведь только они отважно боролись с Гитлером, а либералы и демократы просто умыли руки. Если его когда-нибудь кто и свергнет, то это будут коммунисты.
На курсах мы с Оскаром почти не общались, впрочем, он ни с кем особенно не разговаривал, все больше помалкивал, ссутулившись и засунув руки в карманы. К тому же нас постоянно окружали люди, слушателей навезли с избытком, и у нас просто не было возможности поговорить наедине. Нам оставалось только всячески демонстрировать свой энтузиазм и преданность делу революции, аплодировать каждому оратору, наружно радоваться продвижению красных частей на восток. С каждым днем Оскар сутулился все сильнее, словно сгибаясь под непосильной ношей. А вот прочие военнопленные, из простых, пушечное мясо, обретали достоинство.