Квартира (рассказы и повесть)
Шрифт:
Как-то днём в управлении её вызвала в коридор Магда и без всяких околичностей, напрямую спросила, как дела с помадой: удалось ли продать и сколько. Особенно Надюху задело не то, что Магда интересуется своей помадой, а покоробил тон, которым та обратилась. Было в этом тоне нечто властное, хозяйское, холодновато-высокомерное: дескать, я тебе поручила сбыть товар, теперь подошло время отчитаться — изволь! Надюха вспыхнула и от этого тона, и от воспоминания об унизительной своей попытке "торгануть", и от внезапной смутной обиды. Она сказала, что ничего пока не получилось, что вообще не намерена заниматься такими тёмными делишками и что, если Магда не сможет дать взаймы просто так, то от помады она, Надюха, вынуждена отказаться, потому что ей противно и стыдно толкаться среди разных стерв и фарцовщиц. Магда удивлённо смерила её взглядом, усмехнулась не без презрения и потребовала,
Помада была возвращена на другой же день, при этом они не обмолвились ни единым словом. Магда сохраняла надменный, холодный вид, Надюха сунула ей свёрток и ушла с острым ощущением надвигающейся беды. Предчувствие беды возникло раньше, ещё когда узнала она от Сергея, что посылают его в Череповец. Именно тогда что-то натянулось в ней и тревожно звякнуло — тихо, вкрадчиво, едва слышно. Теперь же в ней набатом било тревогу: до первого июня оставалось всего восемь дней, а денег ждать больше было неоткуда, кроме как от профессора за ремонт квартиры. Но ремонт затягивался, следовательно, и расчёт тоже отодвигался. Клянчить деньги до полного окончания работы было неудобно, от этого попахивало слишком явным вымогательством, какой-то дешёвкой. Надюхе всегда было противно, когда другие в таких случаях требовали с хозяев аванс. Оставалась, правда, слабая, очень слабая надежда на отца: может быть, он всё же откажется от дачи в последний момент, даст им рублей пятьсот на полгода. Хотя шансов на то, что отец переменит своё решение, почти не было: о даче он мечтал с давних лет, потихоньку откладывал каждый месяц и теперь, в начале лета, когда дача наконец наклёвывалась, вряд ли станет отказываться от неё.
Кондратий Васильевич, вот уже год как бросивший курить из соображений экономии, заметно погрузнел за эту зиму, поседел, лицо его сделалось одутловатым, какого-то сероватого оттенка. Всё чаще потирал он, морщась, левую сторону груди. Руки его, чёрные, заскорузлые от вечной возни с резиной, подрагивали, когда он подносил кружку с чаем ко рту.
Поздно вечером, вернувшись от профессора и переговорив предварительно с матерью, Надюха улучила минутку и подсела к отцу на диван. Оленька уже давно спала в соседней комнате, Люба там же корпела над учебниками, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости. Ольга Трофимовна расстилала постель. Отец настроен был вроде бы благодушно: он очень переживал за исход борьбы португальских коммунистов и был буквально влюблён в Алваро Куньяла, а нынче в вечернем выпуске последних известий по телевизору передали обнадёживающие сообщения. Ольга Трофимовна, видя нерешительность дочери, сочувствуя ей и стараясь облегчить начало разговора, сказала как бы невзначай:
— Отец, слышь-ка, столько лет с тобой живу, а всё не пойму, добрый ты или злой… К тебе дочь твоя ластится, а ты даже не замечаешь.
Надюха, и вправду, в каком-то внезапном порыве прижалась к отцу, склонила ему на плечо голову, неловко погладила его по шершавой руке.
— Папка, у нас квартира горит, — призналась она, не мудрствуя лукаво. — С ремонтом у профессора не успеваем, а больше занять негде. Отложи дачу на год, дай нам пятьсот рублей. За зиму вернём.
Ольга Трофимовна бросила взбитые подушки в изголовье кровати, подбоченясь, подошла поближе. Отодвинувшись от Надюхи, он, испуганно вытаращив глаза, глядел то на дочь, то на жену. И по тому, как твердела складка над переносицей, как грозно сходились седые брови и как сжимались в прямую резкую дугу губы, стало Надюхе ясно, что не сдвинется отец со своей точки, не простит Сергею когда-то брошенные сгоряча слова: "И без вас обойдёмся".
— Да вы что, спятили?! — с возмущением воскликнул Кондратий Васильевич. — Заявление подано, резолюции все есть, завтра-послезавтра деньги вносить, а они — отложи! Нет уж, субчики, как умели жениться, так и жильё умейте добывать. Скажите спасибо, что прописку позволил твоему… — Кондратий Васильевич глянул через плечо на сразу приунывшую Надюху и, видно, сдержался, не произнёс обидного слова, которое вертелось у него на языке. — Знаешь поговорку: любишь кататься, люби и саночки возить? Говорено было вам в своё время: не транжирьте, не графы, не министры, думайте о завтрашнем дне, а вы всё трень-брень. Вот вам и трень-брень! Я от дачи никак не могу отказаться. Я её заработал! Под конец жизни!
Он вскочил и зашагал по комнате, показавшейся Надюхе вдруг какой-то узкой и неуютной, загромождённой старыми, отжившими свой век вещами.
— Я об этой даче, может, ещё в войну думал, — хриплым, глухим голосом говорил отец. — В
Надюха сидела с низко опущенной головой, слёзы текли по её щекам, и она никак не могла справиться с ними — текли и текли, как у психопатки. Она уже не слышала, о чём ещё говорил отец, что возражала ему мать, — она думала лишь об одном: как не показать слёз, как сдержать рвущийся из души крик, как пересилить желание кинуться на диван и разрыдаться. Такого с ней ещё никогда не случалось…
Стиснув зубы, отвернув голову, она поднялась, окаменело постояла, словно в раздумье, и, механически передвигая ноги, ушла в другую комнату. Вслед за ней выскочила мать, прижала голову к груди, забормотала что-то утешающее. И только тогда Надюха дала себе волю: вся горечь, копившаяся неделями и месяцами, вся усталость от долгих трудных поисков жилья, мытарств у старухи, ежедневного мотания на городском транспорте на работу и с работы, вся накопившаяся тоска по дочери, с которой была практически разлучена целыми днями и виделась лишь урывками по вечерам, когда забирала из яслей, а потом — садика, и рано утром, когда собирала и уводила в чужие руки, — вся эта тяжесть вдруг подломила в ней какие-то опоры, казавшиеся прочными и нерушимыми, и у неё началась самая настоящая истерика. Она рыдала в голос и, как ни старалась перестать реветь, не могла остановиться. Ольга Трофимовна сбегала на кухню за валерьянкой, закрыла дверь на крючок, чтобы ещё больше не разгневать отца. Люба, испуганная, замученная уроками, дрожала мелкой дрожью и тоже готова была расплакаться, глядя на сестру.
Ночь прошла тревожно. У отца вскоре после разговора вдруг схватило сердце. Валидол, которым он давненько спасался, на этот раз не снял боли, и тогда пришлось бежать к соседям, звонить по телефону, вызывать "неотложку". Пожилой сухощавый врач измерил кровяное давление, посчитал пульс и, сделав какой-то укол, велел недельку полежать спокойно, без всяких волнений. Ещё он велел вызвать утром врача из поликлиники.
Назавтра, несмотря на уговоры Ольги Трофимовны послушаться врача и остаться дома, Кондратий Васильевич ушёл на работу. Выпил чаю покрепче и двинул, надев потёртый плащ и напялив выцветшую кепчонку. Вставать ему приходилось раньше всех в доме — завод, где он работал вулканизаторщиком, лет пять назад перевели на окраину, и Кондратий Васильевич, привыкший к своему коллективу, терпеливо мотался, тратя по три часа в день на дорогу. Вслед за ним уехала Ольга Трофимовна; её завод был почти в самом центре города, но в другой части, не в той, где находилось Надюхино РСУ.
Надюха встала разбитая, будто всю ночь не смыкала глаз. Оленька тоже спала плохо и теперь, когда Надюха собирала её в садик, капризничала, принималась реветь, брыкалась, отказываясь от еды. Надюха нервничала, прикрикивала на девочку, зато Люба ходила возле неё, как наседка, сулила ей и кошечку, и птичку, и конфетку, и пряничек мятный, и обещала, что в садике покажут по телеку маленьких весёлых зайчиков, серого волка и ещё одного зверька "во-от с такими ушами и во-от с такими усами". Оленька стала гадать, кто бы это мог быть: тигр? кот? козёл? Так, гадаючи, она и позавтракала, и дала себя одеть, и ушла с Надюхой в утренний озабоченный, спешащий город.
На работе Надюху ждал сюрприз: письмо от Сергея. Видно, догадался, что она ночует теперь у отца и по адресу старухи посылать бесполезно. А по адресу отца не захотел. Письмо вручила ей секретарша. Надюха, не распечатывая конверт, вышла во двор, на дальнюю скамейку и только там, в одиночестве, прочла письмо.
"Милые мои, хорошие, — писал Сергей. — Привет вам от вашего Серёги-носороги из города Череповца. Сижу я тут в лучшей гостинице, ем-пью по талонам, за госсчет. Каждый день лекции, кинофильмы. Только не художественные, а всё про строительство — то про КамАЗ, то про Саяно-Шушенскую ГЭС, то про БАМ. Вот куда бы податься годика на три! На пять таких квартир заколотили бы! Одного работягу на БАМе спрашивает корреспондент (это в кино): сколько вы получаете, довольны ли заработками? Он палец вскинул: во! Сотни четыре, как минимум, говорит. Морда так и лоснится. Там, конечно, хорошо, но зато у нас Питер! Лично я страшно тоскую по городу. Даже во сне видел места, которые видны со стены. А может, потому, что вы там? Бог с ними, с этими тысячами, как-нибудь вырулим с кооперативом. Так мне кажется.